Избранное - [47]

Но здесь было иначе: жена нижнего чина Чоки, жена нижнего чина Сенци да двое детей уселись сверху поклажи, не заботясь о том, выдержат ли груз эти кони. А старик ополченец Янош Мучи постеснялся и не осмелился им сказать: кони, дескать, не выдержат и не надо садиться; потому что жены господ офицеров для бедного солдата много страшней самих господ офицеров: такие непонятливые, такие ябеды эти мещаночки-барыньки и вовсе не знают трудностей жизни. Но раз есть приказ, стало быть, надо ехать, а там, когда, выбившись из последних сил, кони станут, придется барынькам либо слезть, либо из барахлишка что-нибудь скинуть. А то и заставить своих мужчин раздобыть коней посильнее.

Ну, поехали. Вдоль деревень. Да только далеко не отъехали, беда их настигла еще до того, как проехали вторую деревню. Дорога была не щебеночная, а накатанная гравийная. Танки же и грузовые машины так ее раздолбили, что исчезла она в густом, толстом месиве грязи, и нельзя было разобрать, где шоссе, а где нет; но даже и с этой слякоти, имевшей хотя бы твердое дно, военные автобусы, грузовики, орудия, танки крестьянскую телегу господина унтера Чоки прижимали все глубже в придорожную грязь, которую тяжелые военные машины, объезжая одна другую, вымесили местами до самых бортов. Эту прекрасную, драгоценную землю вдоль берега Рабы, возможно, за тысячу лет не истоптало такое множество ног, пеших, верховых, на телегах едущих беженцев, а главное, столько колес: легковых, грузовых машин, танков, орудий, тракторов-тягачей, сколько этой осенью и этой зимой — а ведь множество армий проходило здесь в Вену или из Вены.

Проехали, стало быть, самую малость, а лошади выдохлись. Вильма, старая, ленивая, бестолковая, попривыкшая за долгую жизнь к побоям и к тому, что, если не потянет она, другая лошадь потянет, потому что Вильма была кобыла и всегда у нее был жеребенок, вот ее и щадили, так что всякий погоняющий крик западал в сердце Лаци и всякий удар кнута доставался его спине. Но и Лаци уж был не тот: кожа да кости — вот и весь конь. Так он с осени плохо жил, что не было в мышцах его иной силы, кроме той, что давало съеденное зерно.

Да и эта сила терялась от неумолчных криков и брани. И незачем его было стегать, когда он и без этого так старался стронуть телегу, так он ее тянул, что обвисшая складками кожа на его изможденном толе вся растягивалась от предельного напряжения. Почему же он так старался? Да потому, что живы в нем были и до последнего часа будут в нем жить доброжелательность и наследственный ужас перед грубым словом и перед кнутом. Только все было зря, и побои и ругань старого Мучи — силы его убывали и хватало их на путь все более и более короткий.

Две женщины нервничали, дети плакали, страшась, что вот-вот появятся русские: господи, караул, ушли последние немцы, господи, ой, господи, ай, хоть бы венгры пришли и взяли бы их с собой.

Ворчит под нос себе старый Мучи, стегает коней, а не хочет он с немцами уходить, он хочет назад, в свой комитат Бекеш; а господа офицеры и прочно господа пускай убегают хоть в тартарары, пускай утопнут в грязи; он на восток, не на запад глядит, он на родину, а не с родины идти хочет. Хотеть хочет, но верить без остатка не смеет, что власти господской конец, и боится унтера Чоки, в руках у которого вроде все еще власть, и властью этой, в отместку за нерадивую заботу о добре его и жене, возьмет да загонит в армейскую часть; и придется старику воевать либо уходить вместе с частью незнамо куда, может, в самый дальний конец Германии, потому что русские, он же сам это видит, не останавливаются и не остановятся, пока не вышибут из немца последний дух.

Самого Чоки с ними не было. Он был занят в другой деревне эвакуацией имущества призывного пункта и лишь время от времени приносился на мотоцикле, чтоб держать под присмотром спасение жены и вещей. Но теперь он не появлялся давно — он ведь тоже подчинялся приказам и, кроме эвакуации казенного хозяйства, должен был позаботиться о добавочной подводе для каждого из старших офицеров в отдельности, обеспечить их лошадьми и возницами, так как лошади сплошь и рядом выходили из строя, а возницы — ополченцы проклятые, злодеи красные — исчезали на каждом шагу, не заботясь о клади, валявшейся в дорожной грязи.

Вечерело. Кто знает, сколько раз они застревали, но здесь застряли вконец. Какой-то бешено мчавшийся грузовик задел бортом Вильму. Вильма шарахнулась, толкнула усердно тащившего Лаци, и Лаци кувырнулся в кювет. Телега, к счастью, осталась в грязи, она увязла так прочно, что даже не опрокинулась, а Лаци упал, как навозный жук, на спину, кверху ногами. Изнемогший, ослабевший до крайности, он был не в силах не только подняться, но даже перевернуться.

Старый Мучи бранился и сквернословил. На Лаци перекрутился хомут, и надо было из хомута его любым способом вызволить. Был единственный выход: перерезать постромку (хорошая постромка была, совсем новая, их в казенном хозяйстве навалом). Перерезал старик ее кое-как и Лаци помог повернуться на бок. Но на ноги поставить не смог. То ли конь раздавил, покалечил ноги, в чем не было ничего удивительного, то ли начисто обессилел, но, как его ни просили, как втроем ни пинали, не встал Лаци, не смог. Безучастно стоявшая у кювета Вильма — кювет был неглубокий и травянистый, — радуясь, что никуда не надо идти, покуда Мучи мается с Лаци, а женщины, вылезшие на другой берег кювета, причитают и сетуют, Вильма, как всякая скотина, которая ест, постоянно ест, когда стоит и находит вблизи что-нибудь съедобное, потянулась за прошлогодней травой.