Избранное - [42]

Выдержал Лаци, но приутих. И у края кукурузного поля, покуда хозяин кидал в телегу зверски тяжелые стожки кукурузы, спокойно стоял на месте, потом довольно степенно шел по невспаханному жнивью, когда хозяин подбирал покрасневшие тыквы да спаленные либо сломавшиеся — созревшие раньше времени — початки кукурузы, чтоб не было никакого убытка, чтоб не съел хомяк, чтоб до уборки кукурузы было что есть скотине.

К тому времени он уж приметил, что Лаци на мягкой стерне как-то старается по-особому: тянет более плавно, чем на твердой дороге.

«Боится, — рассуждал про себя Имре Мезеи, — завязнуть боится. Стало быть, знает он поле, знает, что стерня коварная, выворачивается в ней колесо… Хорошо это, очень хорошо даже, конь, значит, умный, чувствительный и разницу понимает меж дорогой и пашней, хорошо это, ладно… Может, он себя еще оправдает, может, получится из него настоящий рабочий конь».

И на следующий день Имре Мезеи снова устроил проверку. Навалил на телегу навоза, желая испробовать, рассыплет конь его или нет. «Вот пройдем километров десять, он от тяжести поостынет», — думал хозяин.

Но при отправке, конечно, случилась беда. За ночь Лаци как следует отдохнул, кровь у него, само собою, взыграла, и опять он, хоть и не так порывисто, как вчера, устремился к закрытым воротам. А воз был не пустой, воз был тяжелый. И Лаци дернул его с такой силой, что вырвалось из ваги кольцо одного пристяжного валька. Постромка же была новой, ее он порвать не мог, зато поковка, пережженная кузнецом, плохая поковка, лопнула.

Ну, ладно, к кузнецу сейчас идти недосуг, Имре Мезеи знает, как выйти из положения: подвяжет он вагу, многократно обмотав ее толстой проволокой, так что конь ее не порвет.

Лаци и не порвал, но от тяжелой поклажи сделался таким нервным, так торопился и рвался, что даже при терпении ангельском нельзя было его не стегнуть.

И все-таки Имре Мезеи коня не стегнул. Он окрысился на стоявшую рядом жену и пилившую его по-вчерашнему:

— Ишь, покупщик нашелся, клячу дохлую в хозяйство привел. Ладно купил, ладной скотиною обзавелся, ловко обошли тебя шельмы-барышники, а я говорила, я ж тебе, дураку, говорила, не связывайся с барышником, он надует тебя, там надует, где ты и не ждешь, все так и есть, так и есть, вон они, наши кровавые денежки.

— Иди, прочь иди, а то возьму да наеду, — заворчал Имре Мезеи. — Ты что в конях смыслишь? В том беда, что его покалечили, а мы кукурузой перекормили. Конь он горячий, за ним доглядывать надо.

И, натянув одной рукой вожжи как можно туже, Имре Мезеи храбро уселся в телегу и сидел долго-долго, чтоб дать коню успокоиться.

— Вот теперь отворяй ворота, — сказал он плачущей от злости бабе (как тут было не плакать, когда правда на ее стороне, а мужик берет сторону этой клячи — вон как ладно оно начинается, житье ихнее с лошадью!), потом прикрикнул на Лаци, одно слово сказав: — Пошел!

Лаци рванул, телега тронулась, понеслась, и оттого лишь, что Мезеи крепко вожжи держал, катилась она, почти касаясь сухожилий коня. Но вскоре порывистый бег перешел в быструю ровную рысь, и, когда в конце улицы они заворачивали, Лаци настолько угомонился, что Имре Мезеи мог обернуться назад и взглянуть на ворота.

А там, само собою, стояла баба и брызгала злорадством и ядом: дескать, правда ее, ездить с этой клячей нельзя.

Имре Мезеи спокойно проехался по полю и в полдень налегке, лишь с ворохом сорной травы вернулся домой, и только по пене, засохшей на груди, на паху и между ногами Лаци, можно было судить, как этот конь баламутный запарился. Однако спокойно вошел в ворота и ждал безо всякого нетерпения, покуда его освобождали от сбруи. Потом покатался на заднем дворе: от пота соленого да оттого, что мухи его покусали, кожа у него зудела нещадно.

Имре Мезеи очень нравился уже конь, он тянул хорошо, не сбавлял на трудной дороге хода, из всякой выбоины-колдобины рвался изо всей мочи вон, по дороге не спал, как дорога изменится, рассчитывал загодя и, когда начинался нелегкий отрезок пути, силу сам прибавлял, без подстежки, без понукания. Был он, правда, пуглив, до смерти боялся машин, велосипедов, волов и ослов, но вожжей всегда слушался. Словом, конь неплохой, только требует обращения человеческого, — размышлял Имре Мезеи. А корма надо все-таки поубавить, подгоняет корм его, горячит. Столько надо давать, чтоб воз мог тащить. А красивого, толстого коня никогда из него не будет, нет, не будет он толстым, мерин толстым вообще не бывает, а этот даже промежду худых самым жилистым навечно останется.

Ну, все одно, никуда ж от него не денешься, потому как деньги за него — восемьдесят пенгё — заплачены; а ежели он, Имре Мезеи, испугавшись на первых порах, пойдет его продавать, Розенблюм, который знает коня, — а он, между прочим, всех коней в деревне знает, — и двадцатки не даст, а выручит за него при продаже, вот с места не встать, все восемьдесят. Такая доля у таких лошадей, покуда они до бойни не доберутся. Да и на бойне гроши за них дают, потому что у рабочего жилистого коня с хорошими мускулами мясо жесткое, совсем жесткое.

— Ну, ладно! Как-нибудь мы с тобой справимся! — И тут Имре Мезеи в ум пришло, что давно собирался он задний двор засыпать землей: после сильных дождей каждой осенью и зимой скапливается в низине вода. Не мешала она, покуда дети и утки ноги в ней полоскали да свиньи купанье устраивали, но сейчас, когда с конем и телегой он въезжает во двор, когда поставит туда фуражные копны, ну, может, не копны, а только лишь копенки, нельзя допустить, чтоб разбила телега двор, размесила его в болото, чтоб прели снизу скирды и копны. С полсотни возов потребуется земли, и, покудова кукуруза поспеет, хватит времени навозить.