Избранное - [43]

И стал Имре Мезеи землю возить — вот это и требовалось для укрощения огня, бушевавшего в Лаци. Когда к вечеру Лаци привозил десятую уж телегу, так он умно, так смирно стоял возле яслей, будто никогда баламутом и не был, и душа Имре Мезеи ликовала.

— Выйдет конь из него, добрый конь выйдет!

Так и сделался Лаци, зачатый скакуном, крестьянской ломовой лошадью. Верховой езды он почти не знал, потому что Лайко Мурваи садился на него в кои веки: зимой, когда грязь по колено и не сдвинешь с места телегу, он, бывало, на Лаци катался. А летом, когда на водопой за околицу лошадей выводил, верхом на него садился и, чтоб пришпорить, пятками по бокам поколачивал. А Имре Мезеи и вовсе на него не садился из-за такого странного обстоятельства, что хребет у скакуна слишком остер и может повредить человека. Без седла удобно сидеть только на крестьянских, с широкой спиной, лошадях.

Да, увидь Лайко Мурваи, каким добронравным в руках Имре Мезеи стал горячий до сумасбродства, пугливый, понесший Лаци, у него бы глаза на лоб выскочили.

— Я его на коня вдвое толще не променяю, у него же ума палата, только что сказать всего не умеет, — так говорил хозяин про Лаци.

С этих пор и впрямь они друг к дружке приноровились. Лаци всякий раз получал такую долю зерна, какая нужна была ему для работы. Возит он, скажем, день цельный землю, саман, кирпич либо в упряжке с конем другого крестьянина-бедняка плугом пашет, тогда за день дважды получает по две горсти зерна; а ежели пустую телегу везет, бредет налегке туда и сюда, тогда лишь по горсти. Но люцерны и сена всегда вдосталь давали, и ел он их, сколько хотел. Само собою, когда времени на еду хватало, потому что бедняцкий конь ест не тогда, когда голоден, а когда время ему позволяет, потому что и сам хозяин только после работы питается, не привык он дело, сулящее заработок, из-за обеда либо ужина упускать.

Вот почему, когда приваливала работа, большая, тяжелая, когда на воз приходилось накладывать на два-три самана, на десятков пять-шесть кирпича, да мешка на два пшеницы больше обыкновенного, чтоб закончить работу сегодня, а завтра за другую уж взяться, и вообще перед всякой нелегкой ездкой говорил Имре Мезеи Лаци:

— Ну, как, попытаемся, Лацика? Ты, конечно же, повезешь?

И потреплет его по гриве, погладит по шее, заглянет в глаза, желая узнать, какой ответ даст ему конь. Посчастливилось Лаци, что оба глаза остались целы, не успели их выбить барышники, и такие чистые, ясные были эти глаза — глядись в них, ровно бы в зеркало, и увидишь себя, как стоишь с мирно опущенным кнутовищем и обхаживаешь коня, как не обхаживал Эржи, когда она в девках ходила. С Эржи-то особых хлопот не бывало. Взять в свои ее пальцы, щекотнуть по руке, погладить будто бы невзначай круглое плечико, и становилась она послушной, уступчивой, шла за ним, куда он только ни звал. А и затешется в гущу букета девичьего, стоило пальцем чуть приметно махнуть либо взгляд мимолетный бросить — хорошо они этот взгляд понимали — мол, выходи, потанцуем, Эржи, и она, счастливой улыбкой сияя, вмиг выскальзывала из самого густого букета. Лаци же дело иное. Лаци не для танцев партнер, Лаци друг и товарищ, с которым вместе хлеб добывают, хлеб зависит от Лаци, а от хлеба хорошее настроение Эржи и румяные щечки да пухлые ручки целого выводка ребятишек. Потому, чья земля мало родит и кому из той малости на налог и аренду выкраивать надо, для того дело очень существенное, сколько во время уборки пшеницы конь крестцов увезет: три, четыре или все пять. Ведь повезет с мягкой стерни, где колеса в землю врезаются на целую пядь. Одна возка — она и есть одна возка, хоть на телеге всего три крестца пшеницы; надо ж их свезти на гумно, скинуть, опять в поле ехать и нагрузить, опять отвезти, все опять да опять. Но когда от зари до зари ты таскаешь, накладываешь и, покамест накладываешь, кормишь и с открытыми удилами пускаешь по стерне коня, чтобы, переходя от крестца к крестцу, мог бы он на ходу ущипнуть какой-никакой колосок полакомее (потому что обузданный конь щипать еще как-то может, а глотать ему трудно), вот тогда, ежели каждодневно обернется он раз десять — двенадцать и крестцов за день перевезет на двадцать либо двадцать четыре больше с такой легкостью, будто всего три крестца возил, вот тогда (с крестца ему четыре кило причитается — оплата за перевозку таковская, только за эту же плату зерно и солому домой тоже надо свезти) набегает центнер пшеницы, а центнер — хлеб на месяц семье и отруби на месяц свинье. К тому ж средь крестьян-безлошадников плуты тоже встречаются, снопы громадные вяжут, шестьдесят килограммов дают их крестцы, из-за этого тоже Лаци страдать приходится.

Но почему надо так спешить, так гонять беднягу Лаци, когда ему от всего урожая перепадает самая малость, только то, что съедает он во время уборки? Ведь ни пшеницы, ни отрубей Лаци не получает, овес ему достается редко, весь корм его зерновой — горстка отходов и, может быть, кукуруза.

А потому, что у бедняка крестцов мало, зато голода много, бедняк всегда голодный, как лошадь: уберут они, обмолотят за пару недель все поле, а потом, покуда кукуруза поспеет, оба могут дома сидеть, бить осатаневших к исходу лета от голода мух, человек рукой, конь хвостом. Но не такой бессердечный человек Имре Мезеи, чтоб поставить голодного коня к пустым летним яслям, лучше им двоим поработать, хотя б до седьмого нота, когда работа имеется. Такой человек он и такое у него отношение к Лаци, что совесть не позволит ему у пустых яслей держать, мучить голодом Лаци даже тогда, когда возки нет. Стыд загрыз бы его, да, да, посовестился б он перед Лаци ходить, сновать по двору взад и вперед, возиться, копаться, — не той породы он человек, чтоб без дела сидеть, — и видеть, как Лаци прядет ушами, как смотрит, смотрит печально вслед: куда он идет, к скирде ли, под навес ли за кормом. И коротко, не звонко поржет, как ржут холощеные кони, потому что по-настоящему ржать — уменье стригунков-жеребцов да кобыл; Имре Мезеи и спиной бы почувствовал жалобный взгляд Лаци, если бы под тем предлогом, что сейчас они не работают, ничего не приносят в дом, не дал бы ему поесть. Сам Имре Мезеи знает и чувствует, что и Лаци знает: для рабочей лошади день-два отдыха — вовсе не отдых, в эти дня он набирается сил. Таков лошадиный закон: должна рабочая лошадь, когда время имеется, есть, потому что во время еды ее мышцы и сухожилия наливаются силой, с которой потом она от зари до зари будет плуг либо воз с поклажей тащить.