Избранное - [40]

Продающий, его прежний хозяин, знает, что не коня продает, а дьявола, и отдает по дешевке, только бы от него избавиться, а покупатель не знает, что под смирным видом дьявол скрывается, и дает за него хорошие деньги.

В том-то и заключается тактика барышника, и в соответствии с этой тактикой обвели вокруг пальца Имре Мезеи. Но не знали обманщики, и откуда им было знать, когда конь для них только товар, на котором — завалящем или хорошем — можно либо потерять, либо нажиться, да, откуда им было знать, что обвели они Имре Мезеи лишь в базарной цене, но что сам Имре Мезеи нисколько не обманулся: из гнедого коня, проданного ему как дьявола, вырастил он и впрямь доброго рабочего мерина.

Как ему удалось? Вот в этом и кроется та великая тайна, неведомая ни барышникам, ни обозным сержантам, ни кучерам с их неумолчными криками «н-но-о», тайна, которую знают лишь разводящие лошадей добропорядочные люди, да еще табунщики, кучера и крестьяне, действительно любящие коней. Но из этих последних тайну знают тоже не все, только немногие, кому дано от природы прекрасное свойство, воспетое в сказке народной: понимать язык птиц и зверей. Язык их, и правда, доступен для понимания: ненависть и любовь, радость и боль, скорбь глухая и вечная горесть либо шаловливо-веселое настроение и послушная благожелательность так же живы в душе животного, как и в душе человека.

И вот Имре Мезеи, малоземельному крестьянину-однолошаднику, батрачившему у господ и зажиточных крестьян, был понятен язык животных. И не попади к нему Лаци, он, возможно, бы никогда не узнал человеческой доброты и полезной разумности.

Стало быть, исхудавший, утративший былой огонь Лаци попал к мелкому арендатору, карликовому землевладельцу Имре Мезеи, отцу пятерых детей. Новый хозяин обрабатывал полхольда своей земли, три хольда взятой в аренду и два хольда издольщиком; когда успевал, а когда и не успевал, но на хлеб и фураж крепко в деньгах нуждался, занимался еще извозом. Возил не в город, на к железной и не по шоссейной дороге, а для малоземельных крестьян, у которых ни телеги, ни тягла не было. Возил им сено домой с лугов, свеклу, кукурузу, картофель, а когда поспевала пшеница, ее возил понемногу на ток либо прямиком к молотилкам, потом зерно и солому домой — словом, все, что случалось.

Платили немного, а деваться куда? И телега невелика, и конь малосильный, и сам ты мужик одинокий, у которого для подмоги и подростка-то нет — дети мал мала меньше, баба грудью кормит, — и столько ты на телегу накладываешь, что стремянку с собой таскать надо: накидаешь ворох снопов, влезешь наверх и аккуратно их сложишь, потом слезешь, накидаешь еще, опять влезешь и слезешь, все опять и опять, покамест класть уже некуда. Вон ты возчик какой, стало быть, за такую-то перевозку только и можешь ты взяться.

Но и в таких перевозках — в пределах деревни и недальних полей — тоже есть некоторый резон: конь своим хлебом питается, иначе сказать, там он ест, где работает, и тем кормится, что перевозит.

Имре Мезеи, у которого Лаци был первый собственный конь и который, когда ходил в кучерах, коней хозяйских любил и голубил, теперь, приехав с Лаци домой, первым долгом отмерил ему щедро овса, и, поскольку созрела уже кукуруза, положил, не жалеючи молодой, сочной кукурузы, чтобы в тело входил, наливался, разгладился этот бедный взлохмаченный конь, шерсть у которого дыбом поднялась, покуда он — столько долгих недель — тощал и тощал у барышников.

И взял Лаци из рук чужого ему человека сладкую, нежную кукурузу, самую вкусную на свете еду, и овса, пожалуй, вкуснее. А ведь он до смерти боялся чужих, так как в прошлой жизни, когда он еще у Мурваи жил, чужих почти и не знал, всего чаще издалека видел и не вступал с ними в близкое общение ни на словах, ни на языке кнута. А когда он попал к барышникам, всякий чужой, кто к нему приближался, был враг, без сомнения, враг. Ибо барышники и состоявшие при них постоянно погонщики, которые на ярмарки ходят, с кнутом вовсе не расстаются и, может быть, только лишь по привычке, считают своим наипервейшим долгом, — когда лошадь хотят посмотреть: одни, чтобы купить, другие, чтоб прицениться, — крепко огладить коня по спине ременным кнутом: глядите, дескать, как скачет, как кнут принимает.

И у Мурваи, правда, был кнут. Но тот кнут лежал либо сбоку телеги, либо Лайко в руках его держал, и кнут свистел над головами коней — очень Лайко это любил, свистящий кнут тоже был признаком молодечества. А вообще-то считалось у Мурваи — этим тоже они гордились — (и такой вид тщеславия существует на свете), что не кнут коней погоняет, а корм.

И вот Лаци, горемыку-беднягу Лаци, на ярмарке, на дворе у барышников, когда подходил чужой человек, в особенности с кнутом в руках, всегда охватывал ужас. Его тонкая, донельзя чувствительная кожа, вздрагивавшая даже от прикосновения мухи, при виде кнута содрогалась; а когда его вытягивали кнутом для того лишь, чтоб он по конному двору или по кругу на ярмарке пробежался и показал, как умеет идти, как ставит, выбрасывает ноги, нет ли у него хромоты, не загноилась ли нога под роговым башмаком, и так далее и так далее, то боль от удара и унижение, которое она означала, заставляли его содрогаться часами. И здесь он усвоил, так как был поразительно умным и восприимчивым к дрессировке, что всякий чужой — враг. Глаза его так и летали по каждому, кто подходил, он ушами прядал, а порою брыкался, выражая свой гнев, недовольство, он ведь был совсем еще молодым и лишь несколько лет назад полноценным конем, жеребцом, начинал свою жизнь.