Избранное - [38]

Кстати, знай они, лошади, (а может, они и знали?), как гордится, как чванится Лайко двумя горячими жеребцами, — кровями их! — они б его, наверное, высмеяли. Иной раз ведь — тут греха таить нечего — в крови Лаци такое волнение закипало, что, лягнув собственный хвост, он готов был лететь, мчаться прочь, в бесконечность и неизвестность, словно был в аравийской пустыне, в сибирской или, по крайней мере, в Хортобадьской степи. (Да, великое это дело, очень трудное дело, настоящая пытка для молодого коня привыкнуть что-либо равномерно тащить и даже идти ровной спокойной рысью верховой лошади.) Лаци никогда не задумывался над тем, что там сзади него: тарахтит ли пустая телега, скребет ли по земле борона — он был одержим одним стремлением: мчаться. Когда с серой пашни, бывало, из-под самого его носа неожиданно вспархивал жаворонок, — а надо сказать, что полевые жаворонки не боятся ни лошадей, ни людей и взлетают в последний момент, чтоб на них ненароком не наступили, — когда откуда-то вдруг доносился слишком уж громкий крик, гудок клаксона автомашины, треск мотоцикла, и когда проходили неказистые черные волы или серый, противный даже для лошади, а почему, неизвестно, осел, Лаци пугался, становился встревоженным и пускался бежать напролом, сквозь кусты и канавы, куда глаза глядят, как будто спасался от тигра.

Но Лаци бежал и тащил за собою Жужку, куда более медлительную, чем он, иной раз из каприза, из жеребячьего пустого каприза или из-за плохого жеребячьего настроения, а может, из-за нервного состояния, которое вызывает погода. (Кому дано разобраться в психологии и метеорологии лошади!) Не только человек, но и корова, и птица, и даже крохотная козявка остро чувствуют перемену погоды. Как же не чувствовать ее лошади, которая сотни тысяч лет провела на приволье на суровом «лоне природы», так же, скажем, как муха или береговая ласточка.

Нельзя точно определить, что явилось причиной: то ли жаворонок, выпорхнувший из полевой травы, то ли валек бороны, впившийся в сухожилие Лаци оттого, что Лайко на повороте держал слабо вожжи, то ли заговорила в нем чисто нервная блажь, то ли надоело ходить ему взад и вперед, то ли нос слепни облепили, а может, из-за того, что Лайко уж по привычке, из одного только удальства стал его «муштровать», — но в Лаци проснулось вдруг безудержное желание вырваться на свободу. И когда борона из глубокой и мягкой земли выплыла на твердую полевую дорогу, а Лайко, по обыкновению, заорал, чуть ли не скрежеща зубами: «Мать твою, Лаци!.. Лаци, э-эй!..» — в тот же миг рванул Лаци вожжи, едва державшиеся на самых кончиках пальцев Лайко, и в следующий миг жеребцы понесли, кроша, полосуя пашню, невесть куда, и борона неслась вместе с ними, подскакивая и колотя их по пяткам.

Лайко, естественно, испугался, со всех ног кинулся вслед, потерял на ходу свою шляпу с узкими загнутыми полями, и его слипшиеся, по-молодецки отращенные волосы развевались на весеннем ветру, а еще вольней развевались гривы двух лошадей, не откликавшихся, не слышавших его истошного крика: «Тпру, Лаци, тпру! Тпру, Жужка, тпру!»

Да и не могли его кони слышать: вязки сдвоенной бороны соскакивали, решетки прыгали вразнобой и колотили по пяткам, валек, носясь по земле, хлопал при каждом взмахе по сухожилиям, и обезумевшие кони решили, что их бьют, избивают, и тогда их нервно-шаловливое бегство превратилось в лошадиную панику. Бороны громыхали и лязгали по невспаханной полевой земле, упряжный валек, ваги, постромки летели и щелкали, а кони, совершенно осатанев, не видя ничего и не слыша, мчались, скакали вперед. По ровной земле они мчались галопом, и там, где поле надламывалось, свернуть уже не могли, разбег нес их дальше и дальше поперек лежавшей пашни.

Неслись они по посевам пшеницы, по свежей вспашке полей, по зеленям весеннего, рано взошедшего ячменя, по мягкой земле только-только посеянной кукурузы, пока не перескочили через межевую канаву, негусто обсаженную деревьями и не слишком глубокую, потому что она заросла травой, и не попали на вспаханное паровым плугом кукурузное поле поместья.

Перед тем как перескочить им канаву, взмахнувшая борона так ударила Лаци по сухожилиям, причем не в первый уж раз, что раскроила на задних ногах крепкую кожу, и кровь из двух ран полилась ручьем.

Видел бы это старый Мурваи!

Но он, конечно, не видел, даже Лайко покамест не видел, от коней он сильно отстал, хотя, испуганный до смерти, запыхавшись, бежал во весь дух, моля на бегу лишь о том, чтоб порвались постромки, чтоб сломался упряжный валек, чтоб отвалилась от коней борона, потому что, когда она их колотит по сухожилиям или сами они наступают на зубья, порчеными станут коняги, ноги переломают, а то и вовсе подохнут.

И никого поблизости не было, кто мог бы коней задержать. Люди, правда, работали всюду, но все далеко, так что, если б и кинулись догонять, все равно б не догнали.

Да и разгон был такой, что остановить не под силу. Разве что сами кони споткнутся о большую канаву либо борона зацепится за межу, а может, они изнемогут, если будут бежать, покуда ноги несут.