Избранное - [37]

— Дурей дурня этот Лайко Мурваи, с ним словечком даже не перекинешься.

— И песни с ним не споешь, — подхватывает другая. — Мычит, ревет, как корова комолая, — привирает она, нисколечко не заботясь, что Лайко, если исходить из того, какое хозяйство у Мурваи, сколько у них лошадей и земли, заслуживал отзыва более уважительного.

На возу либо на хребте подседельных коней Лайко что-то еще представлял и вроде сам это чувствовал, потому и старался затмить собой всех именно в этом, самом выгодном для него виде.

Потому и закармливал лошадей, засыпая зерна им намного больше, чем отмерял отец; но и Мурваи корма лошадям не жалел, ведь от обильного корма кони в работе гораздо выносливей. И при наборе в армию лошадей Розенблюм и его помощники дадут за откормленных хорошие деньги. У них, у крестьян, комиссия может и не купить, но это неважно, потому что Розенблюм и помощники, у которых большие связи, возьмутся за это сами и вмиг обстряпают дельце. И получат полсотни комиссионных, худо ли? Никакого тебе труда, всего несколько слов, и столько за это денег!

Но ни один из двух Мурваи, ни старый, ни молодой, даже в мыслях своих не держал, что в жилах Лаци благородной крови течет куда больше, чем у других лошадей, что жеребец, от которого Лаци произошел, в той ужасной неразберихе по облагораживанию пород, совсем случайно приобрел благородных качеств много больше, чем остальные, и передал Лаци в наследство благородного огня много больше, нем могли представить себе оба Мурваи с их крестьянским понятием вообще. Им и вовсе ведь невдомек, что такое благородная кровь; для них понятие существует одно: лошадь либо хорошая, либо плохая; им и в голову не могло прийти, что зря они набивают желудок Лаци зерном, зря пополняет особо его кормовую порцию Лайко, потаскивая зерно с чердака да из кукурузохранилища; сколько там ни таскай, не раскормится, не достигнет такой округлости Лаци, как иные кони в упряжке, и будет стройностью своей выделяться, будто менее здоров, чем они.

Овса Мурваи засевали немного. На той же земле, а был у них замечательный чернозем, росла гораздо более ценная и урожайная куда более кукуруза, и, стало быть, Лаци вместе со всей остальной скотиной кормился, естественно, кукурузой. Старый Мурваи, как и другие имевшие чернозем крестьяне, рассуждал примерно так: зачем сеять овес, которого в урожай он снимет восемь — десять центнеров с хольда, когда с того же самого хольда можно снять тридцать, а то и все сорок центнеров кукурузы; ведь цена кукурузы выше и питательность ее лучше, кукуруза для всякой скотины хороша, а цена на нее, перед новым урожаем в особенности, бывает, цене на пшеницу равняется. Пусть едят кукурузу кони. Любит конь кукурузу, и ему ее, стало быть, не жалеют. Уж если скотина что любит, — так же, как, впрочем, и человек, — то от этого корма ей одна только польза. И незачем за деньги овес покупать, когда в хозяйстве полное хранилище кукурузы. Таков был ход рассуждений старого Мурваи.

Словом, кормили жеребчика до отвала, так как Лайко не мог равнодушно смотреть, какой Лаци поджарый и стройный. И в то же время горячий. Потому и поджарый, что слишком горячий, да только Лайко про это не знал. В школу сельского хозяйства, где его бы кой-чему научили, он зимой не ходил (зато с оравой таких же вертопрахов, как сам, либо бегал за девками, либо длинными зимними вечерами сидел в конюшне и резался в карты).

Так вот. Привело обилие кукурузы к тому, что Лаци стал слишком горячий и нервный и, когда его выводили во двор, не мог с собой совладать. А вернее, не мог совладать с ним Лайко. И Лайко на него чуть сердился, а больше, конечно, гордился, потому что править горячим конем либо верхом скакать на таком, когда глазеют на тебя парни и девки, — пусть от ужаса содрогаются, пусть глаз не спускают с героя, — доблесть немалая.

А ведь Лаци не виноват, что наследственный огонь, бушевавший в его крови, — тот самый огонь, который у скакунов, племенных жеребцов и даже у офицерских верховых лошадей можно сколько-нибудь укротить с помощью утренней крепкой проминки, до тех пор гоняя коня, покуда он весь не взмылится, — от обильного кормления кукурузой воспламенял его кровь еще сильнее. Кто же мог его осадить? Только лошади, нрав у которых смирнее, ленивее и которые, лопоча меж собой на лошадином своем языке, потешались над дурным сосунком, выделывавшим этакие курбеты. Со временем он, конечно, остепенится. Вот потаскает плуг либо воз со свеклой, землею облипшей, неделю без отдыха, походит залепленный грязью до бабок, тогда его полоумие кончится.

И правда, когда он лошадям надоел и они его слегка проучили, чтоб не выходил из постромок и не запутывал при пахоте многочисленные постромки для плуга, Лаци быстро остепенился. Но он не так часто ходил запряженным в плуг и не всегда рядом с ним находились грузные, умудренные жизнью старые лошади.

А так как всякому коню следует обучиться и привыкнуть к тому, что не вечно он будет работать со знающими старыми лошадьми, что должен уметь он и в паре и без пары ходить — тогда и выйдет из него обученная, умная лошадь, — и так как для работы помельче, боронования, например, не требуется четырех либо пяти лошадей, то на такую работу Лаци только с Жужкой ходил. Со старыми лошадьми, неповоротливыми, медлительными, Лаци ходить не мог: он пританцовывал, бежал рысью, что, возможно, и очень красиво впереди легкого барского экипажа, но безобразно и неприлично в рабочей упряжке.