Избранное - [187]
Внезапно воздух огласился густым звоном колоколов, который время от времени покрывает Рим гулким серебряным куполом. Миссис Слейд взглянула на свои часики.
— Уже пять часов, — сказала она, как бы удивившись.
— В посольстве в пять часов начинается бридж, — произнесла вопросительным тоном миссис Энсли.
Миссис Слейд долго не отвечала — была, как видно, поглощена своими мыслями, и миссис Энсли решила, что она не расслышала ее слов. Но немного погодя она, словно очнувшись, сказала:
— Бридж, говоришь? Только если тебе очень хочется. А меня, знаешь, что-то не тянет.
— Да нет, я вовсе не жажду, — поспешила заверить ее миссис Энсли. — Здесь так чудесно, и, как ты говоришь, столько встает воспоминаний.
Она села глубже в кресло и чуть ли не украдкой взялась за спицы. Миссис Слейд невольно подметила этот маневр, но ее собственные холеные руки лежали на коленях все так же неподвижно.
— А я вот думала о том, — сказала она медленно, — какие разные вещи знаменует Рим для каждого поколения путешественников. Для наших бабушек это римская лихорадка, для наших матерей — романические опасности— как нас стерегли! — для наших дочерей не больше опасностей, чем в центре Нью-Йорка. Им этого не понять, но сколько они от этого потеряли!
Так долго сиявший золотыми лучами день начал меркнуть, и миссис Энсли поднесла вязанье чуть ближе к глазам.
— Да, как нас стерегли!
— Я всегда считала, — продолжала миссис Слейд, — что нашим матерям куда хуже пришлось, чем нашим бабушкам. Когда по улицам города незримо рыскала римская лихорадка, наверное, не составляло большого труда в опасные часы загнать девочек в дом. Но когда мы с тобой были молоды, и со всех сторон нас манила эта красота, и в нас уже зародился дух неповиновения, и в худшем случае нам грозило всего лишь простудиться в прохладные часы после заката, — нашим матерям нелегко было держать нас на привязи, правда?
Она снова повернулась к миссис Энсли, но у той наступил в вязании ответственный момент:
— Одна, две, три… две снимаем… да, вероятно, — согласилась она, не поднимая глаз.
Устремленный на нее взгляд миссис Слейд стал более пристальным: «И она способна перед лицом всего этого вязать! Как это на нее похоже…»
Занятая своими мыслями, миссис Слейд откинулась на спинку кресла, скользя взглядом по руинам, находившимся прямо напротив, по вытянутой зеленой впадине Форума, по догоравшим за ним в предзакатных отблесках фасадам церквей и по отдаленной громаде Колизея.[250] Вдруг она подумала: «Хорошо, конечно, рассуждать о том, что наши дочери покончили с сентиментами и лунным светом. Но если Бэбс Энсли не отправилась ловить молодого авиатора… того, который маркиз… тогда я ничего в этом не понимаю. И у моей Дженни рядом с ней нет никаких шансов. Это я тоже понимаю. Интересно, не потому ли Грейс Энсли любит, чтобы девочки всюду бывали вместе. Моя бедняжечка Дженни служит выигрышным фоном…»
Миссис Слейд еле слышно рассмеялась, миссис Энсли тем не менее от неожиданности выпустила из рук вязанье.
— Что?..
— Да нет, я так. Просто я подумала, что перед твоей Бэбс никто не может устоять. Этот юный Камполиери — один из самых завидных женихов Рима. Не смотри на меня с таким невинным видом, моя дорогая… ты прекрасно это знаешь. И я вот не могу понять при всем моем, разумеется, уважении к тебе и к Хорасу… не могу понять, каким образом двум столь примерным родителям удалось произвести на свет этакий магнит.
Миссис Слейд снова рассмеялась, — не без язвительности.
Руки миссис Энсли с перекрещенными спицами бездействовали. Она смотрела прямо перед собой на это грандиозное скопление обломков былых страстей и величия. Но ее миниатюрный профиль был почти лишен выражения. Наконец она сказала:
— По-моему, ты переоцениваешь Бэбс, моя дорогая.
— Нет, нисколько; просто я отдаю ей должное, — ответила миссис Слейд уже более приятным тоном. — И, возможно, завидую тебе. О, у меня идеальная дочь, и, будь я беспомощной калекой, я бы… да, вероятно, я бы предпочла попасть в руки к Дженни. Все может быть… и все же… Я всегда мечтала иметь блестящую дочь и никогда не могла понять, почему вместо этого мне достался ангел.
Миссис Энсли тихо рассмеялась вслед за своей приятельницей.
— Бэбс тоже ангел.
— Конечно, конечно! Но крылья у нее переливают всеми цветами радуги. Итак, они бродят по берегу моря со своими молодыми людьми, а мы вот сидим… От этого что-то слишком уж остро воскресает прошлое.
Миссис Энсли снова принялась вязать. Можно было бы вообразить (если не знать ее так хорошо), подумала миссис Слейд, что и в ней при виде удлиняющихся теней этих царственных руин пробуждаются воспоминания. Но какое там! Она просто поглощена своим вязаньем. Да и о чем ей тревожиться? Она знает, что Бэбс почти наверняка возвратится уже невестой этого чрезвычайно подходящего Камполиери. «И она продаст свой дом и обоснуется неподалеку от них в Риме и никогда не будет им в тягость… она слишком тактична. Но у нее будет и первоклассный повар, и всегда самое изысканное общество на бридже с коктейлями… и безмятежная старость среди внучат».
Миссис Слейд с чувством глубокого отвращения к себе прервала этот пророческий полет фантазии. К кому, к кому, а к Грейс Энсли она не вправе быть недоброжелательной. Неужели она так никогда и не перестанет ей завидовать? Слишком давно это, наверное, началось. Встав, она облокотилась на перила, пытаясь усладить свои взволнованные глаза умиротворяющим волшебством предвечернего часа. Но умиротворение не наступило; казалось, то, что она увидела, ожесточило ее еще больше. Взгляд ее обратился к Колизею. Его золотой бок тонул уже в лиловом сумраке, а над ним, без единого луча, без единой краски, изгибалось прозрачное, как стекло, небо. Был тот миг, когда день и вечер медлят на небесах, прежде чем сменить друг друга.
Графиня Эллен Оленская погружена в свой мир, который сродни музыке или стихам. Каждый при одном лишь взгляде на нее начинает мечтать о неизведанном. Но для Нью-Йорка конца XIX века и его консервативного высшего света ее поведение скандально. Кузина графини, Мэй, напротив — воплощение истинной леди. Ее нетерпеливый жених, Ньюланд Арчер, неожиданно полюбил прекрасную Эллен накануне своей свадьбы. Эти люди, казалось, были созданы друг для друга, но ради любви юной Мэй к Ньюланду великодушная Оленская жертвует своим счастьем.
Впервые на русском — один из главных романов классика американской литературы, автора такого признанного шедевра, как «Эпоха невинности», удостоенного Пулицеровской премии и экранизированного Мартином Скорсезе. Именно благодаря «Дому веселья» Эдит Уортон заслужила титул «Льва Толстого в юбке».«Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья», — предупреждал библейский Екклесиаст. Вот и для юной красавицы Лили Барт Нью-Йорк рубежа веков символизирует не столько золотой век, сколько золотую клетку.
Впервые на русском — увлекательный, будто сотканный из интриг, подозрений, вины и страсти роман классика американской литературы, автора такого признанного шедевра, как «Эпоха невинности», удостоенного Пулицеровской премии и экранизированного Мартином Скорсезе.Сюзи Бранч и Ник Лэнсинг будто созданы друг для друга. Умные, красивые, с массой богатых и влиятельных друзей — но без гроша в кармане. И вот у Сюзи рождается смелый план: «Почему бы им не пожениться; принадлежать друг другу открыто и честно хотя бы короткое время и с ясным пониманием того, что, как только любому из них представится случай сделать лучшую партию, он или она будут немедленно освобождены от обязательств?» А тем временем провести в беззаботном достатке медовый не месяц, но год (именно на столько, по расчетам Сюзи, хватит полученных ими на свадьбу подарков), переезжая с виллы на озере Комо в венецианское палаццо и так далее, ведь многочисленные друзья только рады их приютить.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книгу вошли рассказы Эдит Уортон из сборников разных лет.Примечания М. Беккер и А. Долинина.
В романе «Век наивности», написанном в 1920 г. Эдит Уортон рисует сатирическую картину нью-йоркского высшего общества 70-х годов прошлого века.Вступительная статья А. Зверева. Примечания М. Беккер и А. Долинина.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.