Избранное. Том второй - [146]

Во второе воскресенье февраля, утром, дед Фома пошел в корчму Мисиря. К работам еще не приступали, и в длинном помещении, вокруг высокой чугунной печки, собралось много народа. Большинство пришло только за тем, чтобы послушать последние известия и выяснить, правда ли, что германская армия под Сталинградом уничтожена; но вместо известий радио начало передавать траурные песни и выступления чтецов о павших под Сталинградом немцах. Простые люди, устремившие любопытные взгляды на радиоприемник, вдруг повернулись с проясненными лицами. Значит, советская победа официально признана фашистами! Это в первый раз с самого начала войны против Советского Союза немцы сами признали свои потери и отступление.

Посетители корчмы радостно слушали похоронную музыку и траурную декламацию, но молчали. У них много накопилось на сердце, им хотелось посмеяться над хваленой силой Германии, но они боялись. Каждый, кто скажет хоть словечко доброе о Советском Союзе, о Красной Армии, сейчас же арестовывался. Когда стало ясно, что германская армия под Сталинградом испускает дух, Минко Кинев сказал в маленьком кафе Бучка:

— Хорохорился этот самый Гитлер, но русские задали ему перцу.

Минко был простой крестьянин, пахал свое поле, чтоб прокормить семью, и считал, что политика его не интересует. Он думал, что его мнение о положении в Сталинграде не имеет ничего общего с политикой. Но не так взглянули на это дело в околийском управлении. И Минко ничего не подозревал, когда однажды утром его вызвали в общинное управление «за справкой». Там его ждал полицейский. Он арестовал Минко и отвел его в город. В городе Минко допросили, и он рассказал все как есть. Он считал, что его мнение о положении под Сталинградом — честное и правильное, подозревал, что на него возвели напраслину, и надеялся, что после чистосердечного признания будет освобожден. Но его препроводили выше по инстанции и посадили в тюрьму. Минковица бегала как потерянная и сыпала проклятьями. Она не могла взять в толк, с какой стати сажают человека за правдивое слово. Ей сказали, что против Минко возбуждено дело, его будут судить.

— Недолго им еще властвовать, — кричала она, — да мне дом-то уж разорили…

С тех пор мужчины прикусили языки. Говорили только с глазу на глаз, а если собиралось больше народу, то высказывали свои мнения, только когда это были люди верные, надежные.

Мисирь ходил по корчме, мыл за стойкой стаканы и бутылки и словно не слышал похоронной музыки. Но он прислушивался, не скажет ли кто чего. Более предусмотрительные и осторожные посетители замечали, что он подстерегает, как лисица. И если какой-нибудь простофиля раскрывал рот, они предупреждающе наступали ему на ногу или незаметно тыкали под ребра.

На радостях дед Фома даже икнул раза два и заказал рюмку водки. Он выпивал рюмку водки, только когда бывал чем-нибудь очень обрадован. «За здоровье братушек», — произнес он в уме и с наслаждением выпил. — «Неверный, а?» — подмигнул он сам себе, отдавая рюмку Мисирю.

После победы Советской Армии под Сталинградом всех, кто шумно, уверенно восхвалял гитлеровскую Германию, будто морозом обожгло. Одни из них высказывались теперь уклончиво, другие совсем замолчали. Только Килев, отец Стефан, Тодор Гатев и Панко Помощник продолжали грозить Советскому Союзу таинственным германским оружием, которое Гитлер вскоре бросит на Восточный фронт.

Летом освободили Манола. Дед Фома вздохнул с облегчением. С плеч его свалилась уйма каждый день осаждавших его мелких забот и хлопот. Конечно, Манол не сидел дома, но это уж его дело. Во всяком случае, никто ничего больше не требовал от старика.

Днем Манол работал или ездил в город, а ночью ходил по селу и пропадал в полях. Дед Фома жадно следил за ним: он жаждал видеть его возле себя, чтоб потолковать, расспросить насчет политики. Но все не выходило. Иной раз покажется Манол, но только дед Фома заведет разговор, у того или где-нибудь встреча какая-то, или у себя принять кого-то нужно. Эх, Манол сам должен бы понять, что старому отцу хочется с ним перемолвиться! Ну кто еще расскажет старику подлинную правду о положении на Восточном фронте? Да и нелегко было с Манолом говорить: он все шутил. С малых лет такой: веселый, общительный, словно все ему по нраву. В мать пошел. Она тоже такая была: добросердечная, умеющая и пошутить, и повеселиться…

Но все-таки дед Фома улучил подходящую минуту, завел с ним разговор. Первым долгом — о Восточном фронте. Он очень верил сыну и с замирающим сердцем ждал возможности проверить, правда ли русские отступили под натиском немцев. Старик начал с того, что рассказал сыну, как молодой отец Стефан и трепач этот Панко Помощник еще в начале войны в корчме Мисиря бахвалились — дескать, русские бегут от немцев…

— А меня зло взяло, — торопился дед Фома. — И прямо в глаза говорю им — русской силы, мол, до сей поры никто не одолел и никто не одолеет, пока свет стоит!

Старик с волнением заглянул в лицо сына.

Манол, до тонкости зная характер отца и его фанатическую любовь к русскому народу, не ответил прямо.

— Восточный фронт, — начал Манол, — очень велик. Такого большого фронта до сих пор никогда не было. А на таком фронте, который имеет в длину несколько тысяч километров, может случаться где-нибудь и отступление, но отступление с определенной целью, стратегическое отступление, — пояснил он. — Отступление, но не оттого, что слаб, а чтоб заманить противника не там, где он хочет, а где тебе выгоднее всего, ударить по нему и уничтожить его. Умные люди оставляют петуха в поле не затем, чтоб угостить лисицу, а чтоб загнать ее в капкан и продать шкуру, — заключил он.