Тетушка Фрэсына подкладывает еще в печку, подгребает угли, вздыхает. Странные они бывали, эти Дойнару, но красивые… Господи, почему ты наделяешь такой красотой именно то, что недолговечно!
В селе никто не выдавал за них своих дочерей, и все же не было девушки, которая не мечтала бы сбежать из дому с каким-нибудь Дойнару. Разве сама она не убежала к своему Ариону, будь ему земля пухом? Ходил, сколько он ходил к ним, но ни мать, ни отец не отдавали ее. Когда она родила Георге, мать заходила к ним несколько раз, а отец так и умер, не переступив их порога. Никак не мог простить: была она единственная дочка в семье, сыновья еще были, а дочек — только одна.
И такой красивый был ее Арион, что не проходило свадьбы, на которой бы невеста не станцевала с ним, и такой работящий, что они прямо из ничего построили хату, и такой был заботливый, добрый, что за все годы, прожитые вместе, ни разу не посмотрел на нее косо.
А когда Георге было уже три года, Арион стал по пятницам ездить в соседний городок продавать бочонки. Сам научился их делать зимой от скуки и наклепал целую гору. И вот в одну из пятниц случилась на базаре великая драка. В ту пору появилась в Раденах на редкость красивая и ладная девушка по имени Сафта. Ее сватали, заманивали, уговаривали, а она все выбирала, пока парни из разных деревень не взвились друг против друга и однажды в пятницу посреди ярмарки не затеяли великую драку. То ли драка началась возле его бочонков, то ли та девушка ему самому понравилась, но Арион тоже ввязался в эту свалку. Вернулся он с ярмарки смурной, обтрепанный, те ярмарочные счеты не давали ему покоя, и на этом стала сходить на нет их семейная жизнь.
Днем он еще кое-как забывался в работе, а ночью вставал тихо, стараясь никого не разбудить, выходил во двор, взбирался по лестнице к чердаку и там сидел на верхней перекладине до зари, не выпуская изо рта цигарку. Оттуда видны были Радены. Потом все чаще стали манить его дороги, и хозяйство их таяло на глазах. Так и не успели достроить дом, не успели, и стоит хата полуслепая по сей день.
В одно из воскресений он только выехал со двора и вдруг вернулся. Распряг лошадей и сказал ей, чтобы принесла вина из погреба. Белого, которое крепче. Обычно он никогда не пил свое вино, а тогда пил так, что она еле успевала подливать. И после того, как выпил целый кувшин, положил плуг на телегу и впряг лошадей. И, увидев, что он в воскресенье уезжает с плугом, она взяла Георге на руки и стала с ним в воротах.
— Нет, — сказала она ему, — в воскресенье мой род не пашет.
— Что же он делает, твой род, по воскресеньям?
— Празднует и бога хвалит.
— А мой род пашет всегда, когда на душе у него тяжело. Пашет, какой бы там ни был день.
— И ты можешь, сидя на телеге, переехать меня вместе с твоим сыном?!
— Могу.
— Тогда езжай с богом.
Георгице ничего не сказал — рвался из ее рук на телегу. Проезжая мимо, Арион погладил его по головке.
— Ты ему не расчесывай чубчик влево. Не нужно, чтоб на меня был похож…
Тетушка Фрэсына подкидывает в огонь еще немного щепок. Господи, что она тогда пережила! Вот уже сумерки — его нет, спустилась ночь — его нет, полночь скоро, а его все нет. Она пошла к своему брату Петре и рассказала ему обо всем. Тот запряг лошадей, и они поехали искать его.
В Хыртопах нашли телегу посреди поля; кони порвали недоуздки и паслись возле пашни, а Арион лежал мертвый на свежих бороздах. Потом по селу говорили, что он удавился, но это была неправда. У него было больное сердце, и он умер своей смертью. Конечно, если не считать того, что в то воскресенье в Раденах была свадьба.
Да, хорошо горят дубовые ветки. Весною горит все, что хочешь. Подует ветерок, встрепенется искра, и враз вспыхивает пламя.
Сколько она перемучилась, пока вырастила Георге, зато теперь ей нечего жаловаться — и рассудительный, и трудолюбивый. С малых лет она не пускала его к родственникам отца, а теперь он и сам не хочет ходить к ним.
И все же время от времени ей становится страшно. Слишком уж он трудолюбивый, слишком рассудительный, и слишком близко все принимает к сердцу. Господи, только бы не дал себя распалить, а то пропадут и он, и она…
Внезапно она вспомнила, что он не перекрестился сегодня после ужина. Тихонько поднялась, подошла к иконе. Опустилась на колени и, перекрестившись, прошептала:
— Благодарю тебя, боже, за хлеб, за соль…
Потом вновь уселась на скамеечку у печки.
Подумала, что нужно бы как-нибудь пояснить, сказать, что за себя она уже молилась, а это — за Георге. Но как объяснить это богу, не знала. И снова воздохнула:
— Боже, боже…
Хорошо горит весной дуб. Весной горит все, что хочешь.
14
Почти сразу же после полудня подрастающие гулены кидались на поиски Икимаша, потому что был он в ту пору не только идолом, но главным устроителем судеб. От него зависело — станет ли наступающий вечер праздником на всю жизнь или обернется обычным, ничем не примечательным времяпрепровождением; встрепенется, возликует ли молодая душа или опять вынуждена будет довольствоваться неопределенными надеждами на далекое будущее.
Музыканты были главной заботой. Валя Рэзешь никогда не имела своих музыкантов, и когда случались свадьбы или другие какие громкие празднества, рядили музыкантов в соседних селах. В остальном обходились несколькими старыми патефонами и доведенными до абсолютного совершенства губными гармошками. Они и теперь лежали в своих истрепанных чехольчиках, эти губные гармошки, да что толку, когда сами виртуозы давно были в окопах; что до патефонов, то о них даже не заводили речь, ибо в Валя Рэзешь уже долгие годы маялись без пластинок и без иголок.
