Избранное. Том 1. Повести. Рассказы - [52]

— Поехали.

От кобылы шел пар. Время от времени она опускала голову до самой вспашки, и Георге решил через три круга покормить лошадей. Первый круг он кое-как прошел, но когда снова стал подниматься в гору, кобыла призывно заржала, подзывая жеребенка.

— Уж и затосковала!

Взмахнул кнутом, но кобыла рванулась в сторону и вытащила плуг из борозды. Пришлось взять ее под уздцы и вернуть назад. Но едва тронулись, кобыла снова заржала.

— А черт, долго еще ты будешь выкидывать штучки? И куда делся этот жеребенок?

Еле-еле удалось ему довести борозду до конца. Остановил лошадей на кормежку. Жеребенка не было и возле телеги. Георге осмотрелся.

— Ну что ты с ним будешь делать! Вечно куда-то убегает.

Залез на телегу. Да вот он, шагов на сто ниже стоит возле девушки в синей косынке.

«Кто бы это? Постой, чья там зябь? А, это дочь бади Михалаке».

Он свистнул несколько раз, но то ли ветер дул не в ту сторону, то ли жеребенок совсем оглох. Георге привязал лошадей к телеге и пошел напрямик. Подойдя поближе, увидел, что жеребенок что-то ест с ладони у девушки.

«Ну и нахал! — улыбнулся парень. — А эта девчонка бади Михалаке наверняка уже парням снится. Сколько же ей лет? Наверно, около шестнадцати, видел, как она танцевала на чьей-то свадьбе».

— Добрый день, баде Георге! — крикнула ему Русанда еще издали.

— Добрый день, Русанда! Смотри не избалуй мне жеребенка, а то не смогу удержать его дома — привыкнет есть одни калачи.

— Вы думаете, не стоит его баловать? Смотрите, какой хорошенький.

Только подобрав все до последней крошки у нее с ладони, Васька услышал призывное ржание матери. Сорвался с места и галопом помчался к телеге.

— Ты что сеешь? Горох? — Георге уселся на меже.

— Горох.

— Не рано?

— Отец говорит, что нет.

Ветер достал из-под косынки прядь русых волос и стал играть ими, лаская щеку девушки. Раздосадованная, она повернулась лицом к ветру, чтобы он же уложил прядь на место.

— Вы позавчера видели журавлей?

— Как же! Видел.

— Вам кто-нибудь показал или сами увидели?

— Сам. Пахал на Реуте.

И она сама увидела! Они сами увидели их! Это все не случайно.

Георге сорвал несколько стебельков сухой травы, принялся плести. Спросил Русанду:

— Чего ты никогда не приходишь в клуб? Не пускают?

— Нет, пускают.

— Тогда почему не приходишь?

Она нагнулась, чтобы поднять выпавшую из кошелки горошину.

— А с кем я пойду?

И покраснела как мак — вот бывает же так, само по себе слово сорвется с языка! Зря она не послушалась отца — земля еще холодная, и горох может погибнуть. Снова нагнулась — поднять сапу, и Георге увидел в кармашке ее кофточки два зеленых стебелька.

— Что у тебя там, если не секрет?

— Подснежники. Хотите?

Она быстро вынула их и робко протянула ему.

— Ты была в лесу? — спросил Георге, тщательно очищая корешки.

— Они растут у нас в саду. Очень много их растет!

— Неужели? Вот тебе и новые фрукты.

Взял корешки в рот и на мгновение почувствовал мягкую, свежую теплоту. Тайком взглянул на кармашек, откуда их вынула девушка, и спросил:

— Вечером пойдем в клуб?

— Кто будет играть?

— Две скрипки. Придет мош Дэнуцэ с внуком.

— Если будут два музыканта, пойду.

Солнце клонилось к закату.

— Тогда я зайду за тобой вечерком.

— Приходите.

Георге поднялся и пошел к своей телеге. На ходу он обернулся. Русанда рыхлила грядки для гороха, и ветер, оставшись наедине с девушкой, снова трепал ей волосы.

«Скажи на милость, у бади Михалаке в саду подснежники, а я и слыхом не слыхивал!»

13

Георге поднялся из-за стола, убрал за собой посуду. Тетушка Фрэсына сидела на скамеечке перед печью, подкладывала в огонь дубовые щепки и внимательно следила за сыном. Георге надел пиджак, который носил обычно в праздники, надел шляпу и стал скручивать цигарку на дорогу.

— Георге… — Тетушка Фрэсына от удивления схватилась за правую щеку, словно у нее заломило зубы. — Не записался ли ты в комсомол?

— Чет. С чего ты взяла?

— Почему же ты не перекрестился?..

— Ей-богу, забыл.

— Разгневаешь бога, Георге! Перекрестись хоть сейчас.

— Э-э, ладно, вечером.

И ушел. Тетушка Фрэсына вышла за ним, закрыла наружную дверь, потом снова уселась на скамеечку и продолжала подкладывать в печку сухие дубовые щепки.

Как ярко горит дуб весной! Только гул, и пламя, и жар, ни капельки дыма. Сегодня Георге привез полную телегу хвороста, но не успел разгрузить, даже плуг не снял с телеги. Было как-то странно — он никогда не оставлял на ночь неразгруженную телегу. А что, если плуг и завтра, и послезавтра будет ночевать в телеге?

Тетушка Фрэсына оборачивается к иконам, и трижды крестится, и опять подкладывает хворосту в печь. Смотрит, как ярко горит огонь, и из пламени выплывают давно прожитые годы, давно забытые радости, давно выплаканные горести.

Откуда и когда появились в их селе эти Дойнару — один господь знает. Достойные, трудолюбивые хозяева, каких мало! Сколько она помнит, люди всегда покупали у них пшеницу на семена, самые веселые вечеринки устраивались в их доме, и дети их, даже самые маленькие, никогда не проходили мимо взрослых, не поздоровавшись. Но до хорошей жизни они так никогда и не доживали.

Смотришь на кого-либо из этих Дойнару — и степенный, и хозяйственный, и жена у него молодая, хоть бери и снова выдавай ее замуж. Но ему все мало мало работы, мало веселья, мало народу в деревне. И уж если влезет эта земля ему в душу, он будет рыть ее как крот, гектар за гектаром, пока не сгорит, как свечка, в сорок лет, свалившись на свежих бороздах. Ну а если пойдет по корчмам, то будет пить, пока не околеет где-нибудь под забором. А если заманят его дороги, то никогда не вернется больше в свое село.