Избранное. Том 1 - [62]

Так я рассказывал Лене о своих родителях, а потом заметил: «Что, это я все о грустном говорю, а, Лена? – И дернуло же меня за язык. – Эх, искупаться бы сейчас!» Лена словно ждала этого возгласа и тут же отреагировала: «Так в чем же дело, купайся!» Такого оборота я не ожидал, так как не собирался купаться, и что-то промямлил насчет того, что у меня плавок нет, да и вода (была первая половина мая) холодная. Лена, явно нарочито подзадоривая меня, а может, испытывая, заметила: «Ничего, можно и в трусах, а вода нормальная». Мне ничего не оставалось делать, как начать раздеваться. Трусы я подобрал, скатал с обоих боков (сделал их плавками) и решительно двинул по ступенькам, уходящим в воду. Боязни холодной воды у меня не было, плавал неплохо (с детства пропадал на своей речке Таре) и думал доказать Лене, что хоть я и дремучий, но посмеяться над собой еще раз не дам. Вода действительно оказалась очень холодной и я быстро-быстро поплыл, пробуя, явно рисуясь перед Леной, разные стили плавания. Доплыл до середины, до бакена, решил повернуть обратно, а когда развернулся (до этого плыл на спине), то растерялся: Лена была едва видна. Стало ясно: меня отнесло течением реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Мысль работала лихорадочно: если плыть по течению до ближайшей ниши, а до нее уже было рукой подать, значит, нужно будет бежать к Лене в трусах по набережной Невы, среди праздно гуляющей публики. Стыд-то какой! Этот вариант я сразу отбросил как неприемлемый. Как альтернатива этому загубленному варианту возник новый: что если подплыть к месту, где нет ниши-схода к воде, и криком попросить помощи: там стояли матросы, они смогли бы связать ремни и вытащить меня, но на это зрелище соберется мгновенно толпа. И мне все равно пришлось бы бежать некоторую часть пути к Лене по набережной Невы. Этот вариант тоже исключается. «Лучше утонуть, – думал я, – чем опозориться перед Леной, перед людьми». Единственная возможность в данной ситуации – возвращение к месту, где была Лена, а значит плыть против течения реки. И я решился. Лег на левый бок, а правую руку выбрасывал из воды, стараясь в унисон с левой грести, рывками толкая тело, так я двигался толчками вперед. Но через какое-то время возникла заминка: стали сползать трусы, и мне время от времени (что нарушало ритм моего движения) приходилось их подтягивать. Дважды проклятые чуть не слетели, поймал почти на ногах, но при этом подумал, что лучше приплыть голым: люди отвернутся, можно их попросить об этом, когда буду одеваться, чем бежать в трусах по набережной. Плыть было тяжело, иногда казалось, что гребу вхолостую, не двигаясь, но смотреть вперед боялся, а вдруг топчусь на месте? Сердце так билось, что я ощущал его биение, оно стучало прямо в ребра и отдавалось в голове, а о том, что вода холодная, что не доплыву до места, не думалось. Правда, было сомнение: а вдруг Лена ушла и кто-нибудь взял мою одежду. Что тогда?

Такие мысли возникали потому, что я уже более часа, по моим предположениям, боролся с течением реки. Не помню, сколько времени мне пришлось плыть, но когда коснулся скользких ступенек ногами, у меня было такое ощущение, что одного метра хватило бы, чтобы не доплыть до цели. Почему-то радости я не испытывал, видимо, потому, что отдал все на что был способен физически. Вставать сразу не стал, а посидел на ступеньках, которые были под водой, а когда стал подниматься, рухнул на руки, наверное, потерял сознание на какие-то доли секунды. Лене же сказал, что поскользнулся. Все бодрился, говорил о том, какая хорошая вода, как и в наших сибирских реках. У меня было такое чувство, что я похож на только что родившегося теленка, который едва стоит на ногах, и каждая клеточка тела его подрагивает. Лена поняла мое состояние, отошла в сторону и отвернулась, чтобы не смущать меня, когда я на себе выжимал трусы. Когда я подсох, мы двинулись в сторону железнодорожного вокзала – время уже поджимало. Лена вызвалась проводить меня, но я заметил, что между нами исчезла естественность, разговор не получался, протекал вяло и неинтересно. Сказать о том, что я был подавлен случившимся, обессилел и был безразличен в данный момент ко всему... не могу. Для человека моего возраста и такой физической силы, которой я от природы был наделен, достаточно было одного часа, чтобы восстановиться полностью и уже не чувствовать себя ущербным, как в момент головокружения на ступеньках. Но что-то произошло в наших отношениях, объяснить причину я не мог.

На вокзал мы приехали за полчаса до назначенного подполковником времени. Лена неожиданно засобиралась домой, она попросила меня нагнуться к ней, а когда я это сделал, не подозревая ни о чем, она при всем честном народе поцеловала меня в губы, по– настоящему. Она нежно прижалась ко мне и прошептала: «Ты еще не знаешь себе цены, с тебя надо изваять скульптуру. – И еще раз поцеловала. – Это тебе на прощание, чтобы помнил ленинградку Лену, а ты все-таки дремучий, но я верю, что ты добьешься многого в жизни», – сказала и растворилась в толпе.

Поцелуй Лены был первым в моей жизни. Действительно, дремучий! Я даже не подумал попросить у нее адрес, не расспросил ничего о ней, не знаю даже фамилии, – сказал в заключение своей исповеди Семен Павлович. Вот на этом поцелуе и просыпаюсь каждую ночь, и не сплю, мысленно проецируя наши отношения с Леной. Будь я немножко поопытней в тот момент, то, как знать, может быть, Лена стала бы моей судьбой». Свою дремучесть Семен Павлович выкорчевывал – как он говорил – в течение всей жизни, не делая для себя послабления в дни радостей и в дни невзгод.