Избранное. Том 1 - [108]

Официантка без разговоров принесла и поставила шесть бутылок.

– Норма! – улыбнулся узбек. – Пиво бывает редко. Пьем по шесть. Кто может – тот больше. В Хиву?

– Ага, – не удивляясь, уже сказал Беба.

– Хорошее место. Памятник старины. Все старое, как при ханах.

– Да–а!

– А Куня–Ургенч? Совсем старое место. Окончательно памятник старины. В Куня–Ургенч туристы не ездят. – Узбек вздохнул и поднял тонкий, музыкальной конструкции палец. – Отдельные, умные, ездят. Столица Хорезма! Алгебру знаешь?

– Учил.

– А где выдумали, знаешь? В Куня–Ургенче! А Тимур что разрушал, знаешь? Куня–Ургенч! Ничего туристы не знают. Между прочим… я там родился.

Узбек ловким жестом открыл бутылку о край стола, и темное пиво Ташвинбезалкогольтреста потекло в стакан.

– Женщины у вас красивые, – дипломатично начал Беба.

– Красивые? Почему красивые? Конечно, красивые! В Москве тоже красивые!

– А что, они украшения не носят? Мониста там всякие, в общем золото.

– Какое золото? Современные девушки – сами золото!

– А я читал, что узбечки носят.

– Про это у стариков спроси.

– А в Нукусе есть старики?

– Нукус – новый город. От Ташкента не отличишь на главной площади.

– Ну а базар у вас есть? Торгуют там, продают?

– Разумеется, есть. – И узбек, удивительно было, как в такое тонкое тело его все это вмешалось, осушил третью бутылку пива.

Кругом в тесном стандартном залике сидели темнолицые люди и в ужасающих количествах дули вредную для почек и печени жидкость. Официантки с натугой носили уставленные бутылками подносы. Неподвижная жара висела в столовой, и от пластмассовой синевы столов было еще жарче.

На свисавших с потолка желтых лентах торчали огромные азиатские мухи. За окном резко, как по линейке, чередовались синяя тень и желтый ослепительный свет.

– Пиво выдумали в холодных странах для южных, – сформулировал Беба. Он чувствовал, что от этих мух и неподвижной жары ему становится дурно. И от темного теплого пива. И от промокшей насквозь рубашки. Даже штанина в том месте, где нога по привычке прикасалась к сумке с самородком, промокла насквозь. Нелегки были пути подпольной торговли золотом.

Держись, Беба–Сахиб–Иналла–хан! Кто в этой глупой стране держит в линялой сумке килограмм чистого золота? Еще сто грамм коньячка? Пожалуй! Лучше, чем эту бурду пить! Мадам! Мисс Средняя Азия! Сто пятьдесят коньяка. Пиво? Сами его пейте!

Тонкий невозмутимый узбек с бесстрастным любопытством наблюдал неожиданное пьянение собеседника. Он слабо разбирался в вопросах алкоголя и не знал, что даже небольшая доза в жару действует неожиданно и точно, как нокаутирующий удар.

…Позже Бебе не хотели давать билет до Ургенча. Предлагали поспать. Но Беба знал, что уж чего–чего, а спать ему нельзя, и он сказал, что кассирша не пускает его в Хиву, потому что не уважает собственных памятников мировой же, черт поб–бери, культуры. Удостоверение он не вынимал без нужды. Памятники мировой культуры помогли, впрочем. До самолета оставалось три невыносимых часа. Беба схватил подвернувшееся такси и поехал на базар. Базар был пуст. Только на бесконечных его рядах, как одинокий зуб в челюсти, торчал старик, тот самый, какой нужен, старик в папахе и все такое.

– Золото купишь? – спросил напрямик Беба и положил перед стариком «образец» товара. Сморщенный старик молчал, и глаза его из–под дикарской папахи смотрели на пьяного Бебу с непостижимым спокойствием восточного мудреца.

– Ну! Купишь, что ли?

Старик отмахнулся руками от запаха нечистого алкоголя, запрещенного пророком, и снова невозмутимо сел, йог проклятый, деревяшка – не человек.

17

Самолет–работяга Ан–2 летел над пустыней. Внизу было желто от песка и солнца. Глаз пассажира отдыхал только на редких зеленых пятнах оазисов.

Когда началась долина Амударьи, с самолета можно было видеть на медленном этом полете труды человеческих муравейников: изрезанная в квадраты земля, бесчисленная паутина арыков, квадратные зеркала затопленных рисовых полей, бескрайние дамбы, насыпи. Среди них исчезала Амударья – дорога торговцев, завоевателей, потрясавших жестокостью привычный к жестокостям мир, дорога отчаянных конных налетчиков из окрестных пустынь, земля, где сотни поколений рождались среди глины, проводили жизнь, копая ее, и умирали, чтобы завершить круговорот белкового вещества. Они рыли землю, прокладывали арыки, сажали дыни и хлопок, выдумывали науку – алгебру и стихи, бессмертная звучность и печаль которых, как игла, пронзают столетия.

Начиналась Средняя Азия. Начинался Хорезмский оазис.

…Бебе не нравился город Ургенч. Здесь затемнялась главная цель. Днем жара начисто съедала всякую инициативу, вечером улицы были темны, и в глиняных переулках прятались тени янычаров или кого там еще, с длинными кривыми ножами и азиатским равнодушием к человеческой жизни.

Центральная часть Ургенча была слеплена без применения всякой фантазии из бетонных блоков. Она ничем не отличалась от аналогичных застроек в любом городе страны и, наверное, называлась «Черемушки» с добавлением местного прилагательного.

В старой части города, в глинобитных домах с плоскими крышами, жили мужчины, старики, женщины и младенцы. Старики сидели кое–где на завалинках, младенцы заполняли арыки, тротуары и узкие улочки, а женщины выскакивали из тенистых дворов, чтобы утащить во внутренность того двора очередного младенца с какой–то неведомой материнской целью.