Избранное - [73]

И сейчас в корчме — сюда заглядывают и другие — он слушал чужие разговоры, и хотя вышел из дому, едва занимался поздний зимний рассвет, — пока он добрался до своего места, пробило восемь. Не обращая внимания на глашатая, по-стариковски неторопливо ставит он подставку, на нее две дощечки и раскладывает на них книжки из сундучка.

— Ну, что у вас нового, дядя Томашик? — спрашиваю у него.

— Ваш «Женский закон» бабы расхватывают, будто я его задаром отдаю, — отвечает он кратко, пожимая плечом.

— Вы мне льстите, — говорю я и думаю: «Удачное название, вот книжка и раскупается». — А календарей много еще у вас?

— Уж на исходе. Мартинский и приложение к «Еженедельнику» уже проданы, осталось два-три «Трановских»…

— Теперь вы их уже дешевле продаете?

— Как бы не так! Наоборот, дороже. Хватило с меня дешевизны, пока я вытеснял те, что мадьяры присылают из Пешта. Представьте себе, еврей со мной конкурировать взялся. А я прошелся по всем домам, где надо было, и отдал ниже той цены, что сам платил. Эх, унеси тебя черт, душа еврейская… Теперь уж кто придет за календарем — у кого дети порвали, кто потерял, хочешь получить — заплати.

Тем временем я разглядываю его товар. Кроме календарей, на лотке песенники, псалтыри, всевозможные повести в дешевом издании для народа, и большие и маленькие, даже египетские сонники здесь можно найти! Небогато, всего-то, наверное, крон на двадцать — тридцать, а как мне это дорого и мило, особенно здесь, в этой пустыне южной Словакии.

Подошла девушка купить «на шесть крейцеров песенок и на шесть принцессу». Спрашивают порой и такое, что и в голову не придет: медицинские книги, кодексы законов, и Томашик заказывает, что кому нужно, какую только книжку ни спроси… Он каждую знает или говорит, что хотя бы «в руках ее держал», — не знаю уж, правда это или нет, — и советует взять другую, «еще лучше»… По именам знает всех словацких писателей; все их книги, что попадали в его руки, он прочел. Он убежденный словацкий патриот, одержимый своим делом, но бедный, и возможности его ограниченны. Такой бедный, что и налога уплатить не может, поэтому со стыда и в костеле не показывается. Но и это ему прощают, его здесь все любят. Не может же, дескать, каждый человек быть во всем совершенным, — так рассуждают соседи и приятели. Довольно того, что он книжки продает!

До полудня он выручает две-три кроны, иногда и меньше, редко — больше. В полдень укладывает в сундучок товар, нагружает на тачку и спокойно, не спеша сворачивает у знакомого угла, заходит в корчму, чтобы подвести итог: у него полная тетрадка пометок, кому и сколько должен, откуда что заказано, где сколько процентов дали и куда нужно отдать хотя бы немножко, для отвода глаз. Он подсчитывает, сколько продал, сколько заработал, и по человеческой слабости, продрогший, с пересохшим горлом, велит налить стаканчик, а потом второй и третий, а если попадется хороший человек, то задержится с ним и до обеда, до вечера… Была выручка — стал долг.

Насчет него приходят письма, спрашивают, можно ли доверить ему в долг несколько крон. Можно, ответит каждый словак-патриот. «Есть ли у него что дать под залог? Есть ли смысл с ним судиться, имуществом он располагает?» — спрашивают они. Да, у него есть домишко, но на самом-то деле надо сказать: «Ничего-то у него нет, только сундучок с книжками да душа словацкая…» А если кто чужой захочет вывести его на чистую воду и, явившись, потребует долг, мы подпишемся, попросим, чтобы повременил и не отбирал у детей крышу над головой, и словаки, добрые люди, терпя из-за него убыток, ждут…

Вечером он навеселе тащится домой, переваливая тачку с боку на бок. Когда он уж совсем плох, его уводят жена и дети.

Но и тогда он по привычке берет книгу и читает, читает, пока не заснет…

В доме холодно, дети в услужении, жена болеет… И все-таки они любят, уважают мудрого отца своего, прощают ему этот грех, в котором он, может быть, и не повинен, гордятся им! Потому что так читать, так развлекать целый квартал умеет только их отец!

И мне был он симпатичен, пьяный ли, трезвый ли. А как подумаю, что он хотя бы книжками, — за которые многие остались ему должны, а главное, он — издателям, — пробудил у многих людей добрые чувства, облагородил, отвратил от пьянства, — и я с сыновьей благодарностью пожимал и сейчас пожал бы ему руку, если бы не разделяли нас расстояние и, как мне написали, смерть, которая, конечно, избавила старого Томашика от всяких бед и недостатков, слабостей и ошибок человеческих, но и засыпала в одиноком южнословацком городе родник благородного развлечения, образования и словацкой речи.

Теперь вы, словацкие издатели, несите вместо Томашика просвещение, и труды ваши не забудет словацкий народ, пробужденный Томашиком и вашими книгами. Пожелайте ему мира, забудьте о его слабостях. Ведь и священник не без греха. А Томашик и был проповедником, проповедовал идеи словацкого самосознания; алтарь, на котором служил он народу — те самые подставки и дощечки, и я, будь я директором Музея, приказал бы перенести их в самый почетный зал, а на месте, где двадцать, а то и тридцать лет стоял его лоток, поставил бы преемника или хотя бы табличку с надписью: «Здесь Томашик тридцать лет продавал словацкие книжки».