Избранное - [72]

Корка его еще больше раззадоривал, а старик, выпив еще, уже говорил:

— Но начальство слушаться надо, сын мой, потому что начальство от бога, о том и на проповеди говорят…

Корка с удовольствием поджег бы костел, где соседи наслушались этих святых глупостей. Но старик мыслей его не знает и продолжает:

— А слушаться ты должен… Если кто плохое начальство над нами поставил, тот перед богом в ответе будет…

Это должно бы утешить Корку и его жену, но они в костел не ходят и в такое возмездие не верят, и им, слабым и беспомощным, только грустно, бесконечно грустно…

Перевод Л. Широковой.

Умер Томашик

Четверг, базарный день в большом южном словацком городе. Торговцы и покупатели заполняют всю площадь, стоят на тротуаре, на самом проходе, мешая людям, спешащим по своим делам. И вокруг городского глашатая — толпа, в холодное время особенно плотная. В толпе шныряют евреи-перекупщики; люди, дожидаясь глашатая, беседуют о ценах на хлеб. Одни при этом скребут в затылке — дескать, задешево продали на прошлой неделе, другие торгуются, третьи, — а таких большинство, — отдали бы и дешевле, было бы что продавать.

Тут же идут пересуды — о городских новостях, церковных, семейных делах, но вдруг: трам-та-ра-та-там! — глашатай, ударяет в барабан, и круг около него сужается, все смолкают, чтобы послушать, где что продают с молотка, у кого пропал поросенок или теленок, почем где сегодня мясо из дорезанного скота и тому подобное.

В огромном людском водовороте можно найти одного-двух, кого все это не интересует. Например, я. Мяса мы уже купили, больше покупать не на что, продавать нечего, и, потолкавшись в толпе, когда пробило восемь часов, я тороплюсь на службу. Тяжелый нынче будет день! Сретенье миновало, в кладовых да в погребах у люда пусто, займы из банка идут нарасхват…

Пробравшись через площадь, выхожу к костелу; на углу стоит еще один человек, которого, точно так же, как и меня, выкрики глашатая не интересуют; это старый Томашик, высокий, сухощавый мужчина лет пятидесяти пяти — шестидесяти, летом он плотничает, зимой торгует… Продавец печатного словацкого слова. Как это радует сердце в наши трудные времена! Господи, ведь сколько людей стыдится или боится даже говорить о словацком языке, а этот открыто продает словацкие издания на площади. Да что там продает! Отдает за гроши — кто сколько даст, даже себе в убыток… И продает ведь не что попало.

Вот пришел он вечером из корчмы, где был завсегдатаем, уже пробило восемь, перенес лампу поближе к постели, раскурил трубочку, лег и стал читать, читать… После полуночи в лампе над его головой вышел керосин, и только тогда старый Томашик закрыл книжку. Он проворчал жене, дескать, в лампе керосина мало, но та ему — мол, «а денег и того меньше», и он понял. Но все же каждый вечер, если не подвернется какая работа, — жена, дети, тихо! — отец читать будет. В воскресенье зайдут дочери, — они в услужении у господ, — проведать родных, — отец получил новые книжки, читают все. Придут и соседи, и все посмеются, поплачут, поклюют носом вволю…

Вот и знает старый Томашик все, что продает, совсем как трнавские песельники: если купишь у них за два крейцера ярмарочную песенку, тут же научат тебя петь ее. Старый Томашик тоже поведает тебе обо всем, что написано в книжке, а потом, если она тебя развеселила, купи, найдутся у него и грустные… А если книжка все-таки не понравилась, можешь ему вернуть. По этой причине товар у него по большей части захватанный, но он говорит, — дескать, та книжка и хороша, что как следует захватана (только если она не налоговая).

Старый Томашик, что касается сна, — человек с господскими привычками: засиживается допоздна, а утром любит поспать вволю… Но в эту зиму что-то ему не по себе. Мучает бессонница, дышать тяжело, слабеет на глазах. Ходил он и к доктору, и тот без обиняков сказал, что «долго не протянете». Но Томашик еще держится. Выпить он любил всегда, и теперь это его подкрепляет.

Сегодня он встал пораньше, просмотрел и выбрал товар, уложил его в сундучок и нагрузил на тачку; сверху положил две подставки-козлы и две дощечки — вот и весь магазин. Старик обмотал горло красно-зеленым шарфом, раскурил свою неразлучную трубочку-пыхтелку и побрел с тачкой на площадь. Колесико у тачки пищит, словно десяток мышей, руки от стужи сводит, горло пересохло, табаку в кисете мало — и он входит в корчму купить табаку. На это у него еще хватит денег. Да и выручит же он что-нибудь, домой принести. По этому поводу и в счет этих денег, чтобы не ходить сюда второй раз, пропускает он полстаканчика теркелички. Доброе лекарство — и согреет, и трубочка после нее слаще кажется. А до полудня ему еще долго стоять на площади. «И так книжки покупать — для народа дело десятое», — думает он и не говорит больше ни слова, только махнет рукой, хватит, дескать. Он вообще говорить не любит и, если нет нужды, рта не раскроет. Удивительно: читает много, а разговаривает мало. Да и то не так, как все прочие горожане. У него свой язык, из книг, а будучи навеселе, он говорит словно по святому писанию. Выражается он с затруднением, и поэтому его не очень ценят как собеседника. Он это знает и предоставляет говорить другим.