Избранное - [65]

Опасается Бечко, что забудется добрая память о покойной, боится, что вырвет эта баба у него из сердца память о первой жене, думает об этом, ходит неприветливый, молчаливый, все в душе у него бушует, кипит, словно у связанного тигра. Боится он, что жена разозлит его, и сотворит он что-нибудь страшное, чего и сам не хотел бы, за что никогда из тюрьмы не выберешься. А этого он отнюдь не желает. Кто знает, что с ним будет. Уж и теща приходит, все с дочкой шушукается…

Теща долго к ним не заходила: в ссоре были. Вначале она было зачастила к ним, да Бечко заявил ей однажды, что рад ее видеть, только не так часто, а то больно накладно выходит, да и чего время попусту тратить. После этого теща почитай целый год не заглядывала к ним.

Новая жена ходит в плюше, шелке, носит шали, а Бечко даже старые опорки бережет: когда очень уж грязно, босиком ходит, а она в шнурованных полусапожках щеголяет.

Первая жена снимала с мясного паприкаша жир, а на следующий день заправляла им картофель, и вкус получался, как с мясом. Бывало, кусочек сала отрезала только с его разрешения, остальное заворачивала в тряпочку, и никто не смел его трогать. А новая жена знай варит, жарит, печет… У покойной то и дело что-то протухало, прокисало; конечно, все оставались голодными, зато умели отказывать себе, отказывать до невозможного.

А что эта делает с деньгами? Безбожное мотовство! Что есть у других, то и ей подавай. Земельки уж не купить! Сбережения-то тю-тю, а то, что заработает, жена что ни день в лавки стащит. А теперь еще новая напасть — скоро крестины будут, — землицы-то уже не купишь; и дом прахом пойдет, а старость на носу… Наработался за тридцать лет, и еще работать придется, а в конце — все равно голод и смерть…

«Господи, боже мой! Как остановить эту напасть?!» — со злостью и отчаянием ломает руки Бечко. Идет в корчму, в сырую дыру, и пьет, пьет и думает: коли породит жена невинное дитя, он ее просто прогонит, а нет — убьет ее. И ее убьет, и себя, лишь бы сыновьям хоть что-то осталось…

Но мальчики мачеху любят, «мамой» зовут. Они сыты, одеты и чем больше работают — теперь уж и за отца, — тем становятся сильнее, и все подбивают отца переписать полдома на «маму»!

Даже чужие люди, не ругая первой жены, хвалят эту: такой, мол, и должна быть жена, и мачеху такую редко встретишь… А он, Бечко, по старинке работает, лучше не умеет, не может заработать столько, чтоб всего хватало, — вот и тратят накопленное.

— Хоть бы сыновей-то в люди послал, а то ведь и им нужду мыкать, как самому старику, — шушукался ремесленный люд, да так, что это долетало и до ушей Бечко…

«Кой черт?! Все у меня перевернуть хотят!..» — рвет он на себе волосы и скрипит зубами.

Перевод Н. Аросьевой.

Сочельник

Я знал его — хвалил отцу-старосте, декану-священнику, — аттестации у него были хорошие, и школьное попечительство прислало его к нам учителем. Был он молодой, мне — семнадцать, ему — девятнадцать лет. Только что учительскую семинарию окончил.

Кто же был тогда у нас деканом?

Я уже начинал понимать кое-что, как ни душила во мне венгерская учительская семинария всякую способность мыслить. Я знал, что наш священник — с Оравы; над дверью у него красовался какой-то герб, и учителя благоговейно внушали мне, что декан — «дворянин», а стало быть — венгр.

— С Оравы — и венгр?.. — не укладывалось у меня в голове. Должно быть, так и есть: мне, ученику, он много лет на мое приветствие отвечал по-венгерски и вообще, кроме как с мужиками, ни с кем и слова по-словацки не сказал.

Несколько лет назад, когда ремонтировали наш костел, он велел расписать все сплошь святыми королями Штефанами, Имрихами, Маргитами, коронами и гербами венгерских королей; в общем, от входа до ризницы, от верхнего свода до самого гроба господня за третьим алтарем, все стало венгерским. Прихожанам эта «мадьяризация» костела обошлась более чем в шесть тысяч гульденов, и тем, что побогаче, пришлось, отнюдь без всякого на то удовольствия, выплачивать в течение нескольких лет до сотенки. Уж и находился старый учитель по домам, обивая пороги, пока собрал деньги. А в благодарность за это, да за тридцатилетнюю работу учителем его раньше времени отправили на пенсию в десять гульденов — только за то, что не умел он правильно говорить «по-угорски», как называли венгерский язык декан, а за ним и все деревенские. Декан первый и выжил его — нынче, мол, не те времена, что прежде, когда учителю и до семидесяти лет работать дозволялось и когда детей учили на словацком языке.

Еще мы видели, что декан богат, а живет скупо. Не больше двух-трех раз в году устраивал он «господам» званый обед, и тогда его экономка собирала по соседям, что могла, лишь бы дешевле вышло да не очень-то разнеслось бы, кто будет у них в гостях из «ясновельможных господ». Обычно декан отказывал себе, в чем только мог, а люди говорили, что это он экономит, чтоб получить место каноника.

— Для этого большие деньги нужны, — шептались мужики.

А что деньги у декана были, в деревне знали очень хорошо, потому что брали у него в долг тысячи и под проценты, и за отработку на поле, да и спирт приносили ему, разбавляя им обычную «приходскую» паленку.