Избранное - [6]

Ну, а в воскресенье или в праздник какой дедушка, конечно, шел в костел — с утра, но потом, бывало, его дома не увидишь. Когда бабушка начинала ему выговаривать, что и после обеда подобает идти в костел, он отвечал — мол, дай бог ей столько молиться, сколько он, — ведь он творит молитву своим трудом всегда и всюду.

— А ты ведь только будешь дремать, дома ли, в костеле.

И в самом деле — не выспавшись на неделе, они хоть в воскресенье отводили душу: служанка заваливалась на лавку за печь, а бабушка, надев очки со шнурком вокруг головы, брала на колени «Жития святых». Но не успевала прочесть и полстраницы, как глаза уже слипались и, положив «Жития святых» и руки на подоконник, она засыпала, и в комнате слышно было лишь мерное дыхание да тиканье часов, а если, случалось, кошка осталась на печи, то она мурлыкала им колыбельную. И коли не разбудит их случайно заглянувшая в дом соседка или мы, дети, то, глядишь, и завечереет, а они спят. Но для очистки совести бабушка, садясь к окну, всегда брала «Жития святых». В сумерках она уже плохо разбирала буквы, и когда я, прервав игры, забегал перекусить, она велела мне дочитать сперва «Житие» какого-нибудь святого. И я, высунувшись из окна, читал, правда, перескакивая строчку-две, в зависимости от того, длинное было житие или не очень: это я никогда не забывал поглядеть заранее. Бабушка долго верила моему «прочтению» святых текстов, но потом разгадала мою хитрость, и в придачу к полднику я получил и «моральное внушение» в виде подзатыльника. Отчего мы не зажигали лампу? Да ведь «керосин даром не дают», а «бережливому и бог помогает», «не бережешь крейцер, гроша не скопишь», — к этому нас дедушка уже давно приучил, и у нас было заведено так: пока картошка не сварилась, лампу не зажигали.

Дедушка возвращался с поля уже затемно, с полной сумкой грибов, каких-нибудь фруктов или целебных трав, успевал рассказать до сна обо всем, что он видел и где побывал после обеда. Смотря по тому, какая пора была на дворе, рассказывал, что картошка уже зацвела, или о том, что плодов, слава богу, будет много; травы на лугах нынче хороши, да только кое-где с краю пастухи малость потравили; в лесу на нашей делянке парни срубили молодой бук, — небось подпасок срезал верхушку на рукоятку кнута — «попадись он мне!».

Ясно было, что он обошел все свои владения. Мы, слушая его, готовили грибы или лакомились фруктами.

— Вот оно как выходит… Расти для вас черешни на печке, то-то ладно было бы, а? — добродушно выговаривал нам дедушка, счастливый тем, что вдоволь находился и увидел, чем его господь нынче благословил, сколько и чего он сможет отложить для «наших деток», как он называл нас, внучат.

И так шло от весны до зимы. Зиму дедушка не любил, и когда женщины принимались ахать, как они надрываются, он тотчас осаживал их:

— Отоспитесь зимой, за прялкой или на посиделках. А я вас буду обкуривать, так что будет вам как в раю. Чего вам еще?

И мы невольно смеялись.

Теперь вы видите хотя бы из моего рассказа, что вся его жизнь проходила в труде и заботах — такой она была до самого конца.

Дед был невысокого роста, но коренаст. Из-под черных бровей под выпуклым лбом добродушно глядели небольшие голубые глаза. Бороду он брил, усы подстригал, а когда умер — семидесяти шести лет, — у него были целы все зубы, а темные волосы почти без седины, лишь немного поредели на темени.

Похоже, что он никогда всерьез не болел, но шрамов после порезов и всяких следов, оставленных топором, санями, телегой и не знаю чем еще, у него на теле было не счесть. Дедушка был смел, предприимчив, а такому человеку синяков и шишек достается больше, чем тому, кто сидит за печкой. Не раз он с опасностью для жизни залезал на спиленное, но не упавшее дерево, чтобы, обрубив на нем сучья, повалить его.

— А что было делать? Глядеть на него? — объяснял он свою смелость.

Старый шахтер, рудничный рабочий, он спускался в штреки старых шахт и рудников, надеясь, что паны откроют новые шахты и начнут добычу, тогда его «детям будет лучше, и у людей будет заработок».

И все же по-настоящему он жил только в поле; когда ему случалось не выйти в поле хоть один день, он ощущал себя как в оковах. А если порой приходилось сидеть дома, когда вдруг зарядит дождь, он то и дело выходил на крыльцо — нет ли где просвета в тучах. Если дождь не прекращался день-два, он шел во двор и бранился с «небесными жителями» — не пора ли перестать поливать, чего это им приспичило именно теперь, когда всего нужней солнце и тепло.

По его представлениям, господь бог был всего лишь своего рода верховным правителем мира, и будничные дела, такие, как дождь, мороз, снег, он поручал другим, бог весть каким «небесным жителям», которые, мол, порой делают миру наперекор.

— Это теперь дед попритих, состарился уже, а в молодости-то вот был неуемный! Господи, всего и не расскажешь, сколько мы труда положили, лишь бы вам и детям вашим лучше жилось, да чтоб не пришлось начинать на пустом месте, как мы начинали. У дедушки было несколько золотых скоплено, да у меня кое-что, заработала в служанках, — вспоминала бабушка, когда я принимался расспрашивать об их прежней жизни.