Избранное - [88]

Василий возвращался пешком — некуда, незачем было торопиться. «Никогда, говорит, никто мне так не радовался, как он. Неправда же! Зачем же зря оговаривать? Будто я не радовался — прямо душа млела, деться не знал куда. Сказать только не мог. Как собака. Неужели не видела?

Конечно, тот гад калужский наловчился, насобачился слова говорить. Вот откуда такие берутся? Приехал, пристал, что же, не знал, что чужая жена? Скотина! «Я красивых таких не видел…» Делать нечего, дай с чужой жизнью поиграю.

А вдруг не видел? Вдруг всерьез? Приехал и ахнул: боже мой, где она жила-была? Почему я раньше-то ее не встретил?!»

Василий увидал Ольгу так, как никогда не видел. На срезе какого-то белого песчаного берега, одиноко, задумчиво идущую по тихой накатистой воде.

Волосы, плечи, золотистые руки, которые он знал наизусть, под теперешним его небывало пристальным взглядом превращались в недосягаемые, мучительно волнующие черты. «Что же, пес этот калужский в меня переселяется? — Василий крепко, с силой отер лицо. — Знал же, знаю, что лучше ее нет, не может быть. Как же я забыл? Как теперь вспомню? Как, как теперь буду?!»

Дома по комнатам уже бродил сонный, сладко припухший Мишка. Василий поднял его, зарыл задрожавшее, ослабшее лицо в Мишкину рубаху.

— Вчера ждал, ждал — нету. Сегодня нарочно проснулся — опять нету. Тебя почему дома-то никогда не бывает? — весело-сердито спрашивал Мишка, и пробивались в его голосе бабкины ноты.

— Ты не доспишь — как же. Вчера пятки щекотал — не проснулся, собаку знакомую позвал. Лаяла, лаяла — ты хоть бы хны.

— А куда она делась?

— Полаяла да ушла. Что, у нее дел, что ли, мало?

Рядом вздохнула Ольга. Василий, и не видя, понял, что она удерживает слезы.

— Давай, Мишка, бриться, мыться, умываться…

— Лицо или вообще?

— Вообще. Чтоб как чугунок начищенный звенел.

Они молчали, пока Мишка мылся: Ольга — на кухне, Василий — в комнате.

Мишка что-то учуял, догадался острым сердчишком, ластился, в глаза заглядывал то матери, то отцу, звенел и звенел над их молчанием. Когда сошлись за завтраком, Мишка, сидевший между ними, сказал:

— Отгадайте, что такое — мапа? — И тут же, с каким-то взрослым пренебрежением к себе добавил: — Нет, плохо. Сразу ясно, что мама и папа.

Опять, приостанавливаясь, вздохнула Ольга. Когда Мишка убежал на улицу, сказала Василию, дрожаще, покорно, с налитыми глазами:

— Вася, не могу. Пусть все будет как было, Вася!

— Не может, нельзя, не выйдет уже так. Слышишь?! Нельзя уже так!

Выскочил на балкон.

Невозможно простить, невозможно жить без нее, невозможно стоять под этим жарким, ослепительным ветром.

1975 г.

РАССКАЗЫ

АРИФМЕТИКА ЛЮБВИ

…этот бедный приют любви, любви непонятной, в какое-то экстатическое житие превратившей целую человеческую жизнь, которой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью…

И. А. Бунин. Грамматика любви

Жена давно болела, он давно знал, что — неизлечимо, и уже как бы притерпелся к предстоящей пустоте.

За гробом шел со спокойным, серым лицом — даже хлесткая октябрьская крупа не выбила живой кровинки. Шел твердо; остро, без прощального тумана в глазах, смотрел на покойницу. Сухой крупитчатый снег синё набился в складки простыни и в изголовье, вокруг ее черно-красного платка. Но бледный, желтоватый лоб, белые, костистые скулы и нос снег не тронул. «Потом полотенцем обмахну. Ладно, хоть не дождь. Нехорошо бы ей было». Справа, под руку с ним, шел Веня, их старший, беленький, долговязый, изревевшийся до икоты. Младшего, Васька́, он вез на санках, и тот, укутанный соседками в тридцать три одежки, сидел квашенкой, важно и гордо поглядывал по сторонам сизыми, материнскими глазищами.

Веню трясло, он прижимал, стискивал отцов локоть. «Вразнос парнишка. Мужик пока не проклюнулся. И еще этот ик привязался. Ну что он руку-то мне рвет? У могилы-то что с тобой будет? Дальше-то, ребята, как будем?»

Поднимались в горку, он неловко ступил на ледышку, поскользнулся — Веня цепко и сильно поддернул, поддержал. Кладбище устроилось на пологом южном склоне хребтика, в кедраче, скорее даже не кладбище, а погостец: две-три стариковские могилы с крестами, две-три тесовые тумбочки со звездами — новосельное было место, как и их леспромхозовский поселок.

— Роман Прокопьич, Роман Прокопьич, — быстрым, задыхающимся шепотом окликнули его — догнала похороны диспетчерша Тоня. — Сварщик спрашивает, дверцы делать? — В гараже доваривали ограду, успевали к последнему прощанию. Ответил не сразу. В дверцы, конечно, попросторнее заходить, половчее, но опять же гурьбы не предвиделось и в родительский день — на всем свете втроем остались, а троим куда дверцы?

— Калитку.

Вот и первая горсть, вот и последняя — простоял без шапки, со строго сведенными бровями, все время шевеля засливевшими губами. Вроде как считал каждый камушек, каждый комок — сколько их надо, чтобы вовсе человеку исчезнуть? Гладил невнимательно Веню, прижавшегося к плечу; Васька́ поставил впереди, придерживая за концы шарфа. Когда могилу обхлопали лопатами, Роман Прокопьевич надел шапку.

— Все, нет у нас больше мамки, — так он хотел сказать напоследок, но губы не послушались, никто не понял его слов, разве только Веня — он сразу бросился к Ваську и торопливо усадил его в санки.