Избранное - [70]

Побегал, побегал, поругался, поплевался — боль отпустила, и сразу жарко заговорило вино. Сладко прилило в висках; грудь раздалась от легкого беспричинного воодушевления: ясное воспарившее сердце переполняла доброта.

Василий прислонился к бортовому столбу и вовсе размягчился от свежеласкового холодка, возникшего, казалось, вместе с дрожащими огнями бакенов. Речной трамвай причалил и отчалил, плеснул на дебаркадер, может быть, последней волной усталого смеха, говора, последним отголоском воскресного дня. Василий тоже как бы покрутился, поучаствовал в этой празднично-грустной толчее и со всеми вроде бы расстался в наилучших отношениях.

2

У причальных раздвижных перил осталась девушка, верно, не захотевшая идти в толпе. Она облокотилась на перила, слегка перегнулась к воде — черные, свободно распущенные волосы скользнули с плеч, стекли вдоль щек. «Что она там увидела? — удивился Василий. — Стоит и стоит. Плохо ей, что ли? Или ревет? Похоже. Вон плечи обхватила — в дрожь от слез кинуло».

— Эй! Гражданка! Тебе случайно не помочь? Эй, девушка! Может, проводить куда надо?

Из-под волос вынырнуло юное, курносое, толстогубое лицо, и девчонка спокойно спросила:

— Долго думал?

— Чего думал?

— Как пристать?

— Я думал, ревешь. Больше, ей-богу, ничего не думал.

— Я?! Реву?! Ой, держите меня! — Девчонка засмеялась, вспышка белых, ярких зубов осветила ее губастое, грубое лицо каким-то трогательным, беспомощным простодушием.

— А чего тогда стоишь? Деваться некуда?

— Хочу и стою.

— Хочешь на танцы? Или в парк пошли, а? На карусели-качели?

— Ой, умора! В парк! В комнату смеха, да?!

— Нет, без смеха. Серьезно приглашаю!

— Лимонадом будешь угощать?

— Можно и покрепче. Как захочешь.

— А дальше что?

— Погуляем. В кино можно.

— В кино не хочу. Все картины смотрела.

— Значит, погуляем, поговорим.

— А потом?

— Ну, не знаю… — смешался Василий, но тут же нашелся: — Домой провожу. Чтоб хулиганы не приставали.

— Вот и ты, дядечка, не приставай. Хватит. Наговорились всласть. — Девчонка опять перевесилась через перила.

— Я же по-хорошему. Тебе скучно, мне скучно…

— Хватит! — закричала девчонка. — Караул! — гулко и тревожно прокатился крик по воде.

— Режут тебя, да? Грабят? Ну, привет, пока — только не ори.

На бугре, под тополями набережной, обернулся: девчонка смутно угадывалась под скудным кругом причального фонаря.

«Дядечка! Крепко приложила, крепко. В двадцать семь — дядечка, лет в тридцать — папаша, а под сорок — дедом обзовут. Так пойдет — быстро состарюсь. Сколько же ей? Шестнадцать, семнадцать? Черт их поймет!»

Василий вдруг устал, сонно отяжелел — еле ноги дотащил до автобусной остановки. Превозмогая желание немедленно прилечь на скамейку, он перечитал зажегшиеся вокруг вывески. Привычно, с бесцельной серьезностью перевернул слова: «игинк», «кабат», «онив» — к игре этой его пристрастил Мишка, сын, узнавший буквы в пять лет и распорядившийся новым знанием шиворот-навыворот. Вообще со словами Мишка обращался так же запросто, как и с другими игрушками: разбирал, развинчивал, переиначивал и вскоре понял, что слова можно сочинять. Однажды в городе остановился зверинец, и Мишка, довольно рассеянно посмотрев на приезжих львов и слонов, прямо-таки прирос у беличьего домика. В нем кружилась, сновала, металась рыжая белка, — видимо, ее стремительная жизнь и заворожила Мишку. Он притянул Василия за рукав и, удивленно дергая черными бровенками, сказал:

— Смотри, зырок?!

— Какой зырок?

— Да вон. Зырк, зырк. Даже глаза заболели.

— Ты про белку, что ли?

— Ну да! Похожа на зырка?

— А какой зырок-то, покажи!

Мишка рассердился:

— Это я ее так назвал! Как же я тебе имя покажу?

— Ладно, понял.

— Похоже?

— Похоже.

Дома, предостерегающе таращась на отца, Мишка заторопился:

— Мама, зырок! Угадай!

Ольга негромко, шутливо ахнула и взялась за голову.

— Значит, мама теперь зырок? Что же мне делать, куда же бежать?

— Мама, мама, мама! — Мишка рассмеялся. — Угадай, кто такой зырок?

— Зверек.

— Да, это легко. А какой, какой?

Она сощурилась, потянула пальцы к виску, легонько наморщила лоб — задумалась всерьез, вовсе подыгрывая Мишке.

— Или лисенок, или… — Ольга замедлилась, щеки заалели от азартного желания угадать, — или бельчонок.

— Ура, молодец, правильно! — Миша бросился к ней на шею.

Щеки ее вмиг ожили, потемнели от румянца, она облегченно вздохнула.

Василий удивился:

— А как это ты дошла?

— Не знаю, — она улыбнулась растерянно. — Представила, вообразила и догадалась.

С тех пор и началось:

— Пап, угадай, что такое курум?

— Угадайте, угадайте! Мама, папа. Талаг?

Василий из ревнивого соперничества с Ольгой пробовал угадывать, но — по его словам, шарики не в ту сторону работали, — измучившись, только пот вытирал. Ну как догадаешься, что «курум» значит гречневая каша, а «талаг» — дождевая лужа. Ладно, хоть осилил игру в перевертыши, а то перед Мишкой вовсе бы неудобно было.

Дожидаясь автобуса, разбитый бестолковым вечером, Василий подумал о Мишке, давно уж, конечно, спавшем на мирной бабушкиной кровати. Десятый сон, наверно, покружился сейчас вокруг его стриженной под нуль головенки и опустился, сморил еще глубже, еще слаще — зачмокал Мишка от удовольствия, засвистел маленьким, каким-то пушистым носом. «А отца твоего черти носят, дурь дубовая. — Василий вновь перечитал, перевернул слова на вывесках. — Дела мои, Мишка, кабат. На душе — кабат и в голове — кабат».