Избранное - [56]

— Нет, мне здесь нравится.

— Так уж и нравится. Тайга, глушь — чего тут хорошего?

— Люди здесь добрые, просторно, тихо. Потом… — Маша хотела сказать сразу, напролом: «Здесь вас встретила» — но слова эти задержались, почему-то не посмели прозвучать. — Вообще хорошо здесь. Даже собаки не кусаются.

— И домой не потягивает? К отцу-матери?

— Мне их жалко, но домой не хочется. Возле них нельзя жить.

— Как так?!

— Я бы по-своему жила, а они бы мучились, дрожали над каждым моим шагом. И меня бы мучили. Я их люблю, но они уже старенькие, и без меня им спокойнее…

Трофим с интересом взглянул на нее. «Забавная девчонка. Я с ней просто так заговорил, язык почесать, а она всерьез, как на духу отвечает. И щеки разгорелись, и горлышко от правдивости подергивается — не может просто так, от нечего делать словами сыпать. Не болтушка».

— Значит, нравится тебе здесь? Ну и что ты с этим «нравится» делать будешь? Навек, что ли, с нами поселишься?

— Не знаю. Я об этом не думала.

— Вот когда подумаешь, сразу разонравится. Парней у нас молодых — ну, чтоб с перспективой — нет, жизнь однообразная, как тебя скука-то одолеет, без оглядки убежишь.

— Обязательно скучать, обязательно убегать — будто по-другому не может выйти?

— Вот и я не знаю. При мне по-другому не выходило.

Уже нарисован почтовый ящик, уже появились красные слова: «Пишите от души, а не вполсилы», вот-вот последняя точка. Маша уговаривала себя: «Пора, начинай, три секунды — и все, не надо оглядываться, как в реку броситься: холодно, тепло ли — поплыву», — оказывается, невозможно, язык отсох, горло перехватило.

Тогда Маша на клочке бумаги написала записку и протянула ее Трофиму.

— Что это?

Маша молчала.

Трофим прочитал вслух: «Трофим Макарыч! Я вас люблю». Несколько опешив, сказал:

— Я тебя, конечно, тоже люблю, но что-то таких шуток я не понимаю.

Он вертел, мял записку в пальцах, размышлял, нахмурив белесые брови.

— Хоть убей, Маша, ничего не понимаю! Может, игра такая городская? Или еще что? Понимаю, что шутишь, но в каком плане и что мне отвечать — не пойму.

Маша, наклонив голову, опустив глаза, закусив в отчаянии губу, уже не слушала его. Внезапно сорвалась и побежала из комнаты, из конторы — бежала и по улице, но недолго. Остановилась и, сжав кулачки, прошептала:

— Он поверит, поверит, что я его люблю!

Трофим остался в полном недоумении: «Чудная какая-то, ненормальная. Стой, стой! А может, бухгалтерские бабы подговорили ее разыграть. Ты, мол, ему объяснись и посмотри, что ответит. А завтра похохочем». Совершенно уверенный, что над ним подшутили, раздраженный этой уверенностью, Трофим в клочки порвал записку и сжег в пепельнице. «Ух, зла не хватает!» — ругался он, выходя на улицу.

Дорогой он поостыл, успокоился, более здраво подумал о сожженной записке. «Сама, наверно, все-таки придумала. Девка вроде правдивая, вон как отвечала мне. Записка, наверное, просто блажь, или от скуки, или от нервов. Любит она меня — как же! Иссохлась прямо вся. Рассказывайте».

В Трофиме вдруг не спеша, покряхтывая, заворочалось мужское самодовольство: «А что, молоденьким такие мужчины, в соку, как я, вполне могут нравиться. Одна ведь тут. Томится. А я что ж, действительно могу привлечь внимание: здоровый, не старый еще… — Трофим засмеялся: — Ну их к черту, этих баб!»

12

Через день или два Трофим обнаружил в кармане полушубка записку. «Я вас действительно люблю. М.» Он испугался — прохватило быстрой горячей испариной, порвал записку, затоптал в сугроб: читал ее под желтыми вечерними окнами конторы, после работы. «Это что же такое! А если бы я руку в карман не сунул? Если бы Нине попалась? Совсем девка с ума сошла: что я ей — парнишка желторотый, пацан, чтоб любовные писульки получать?! Дети, жена… Что она, дура такая, не понимает?»

Он решил завтра же все выговорить Маше, мозги ей прочистить, чтоб выкинула дурь из головы и оставила его в покое.

«Придумала забаву. Скучно, конечно, кровь молодая, надоело одной — это я понимаю. Но она-то как не поймет: ничего между нами не выйдет, неподходящий я ухажер. Семейный мужик, отец. Любовь крутить — характер не тот. Хвост раздувать, петушиться — не по мне, а всерьез — совесть не позволит. Завтра я ей все-е выложу!»

Перед домом, хоть и помнил, что клочки записки втоптаны в сугроб, все же снова сунул руку в карман, мало ли, береженого бог бережет. В дом вошел с ненатурально громким, показным оживлением, пряча от Нины смущение и несуществующую вину.

— Ну мать! Быка съем. Мечи на стол, что есть и чего нет.

Схватил на руки Лизку, пощекотал губами теплый оголившийся животишко. Лизка восторженно, зажмурясь, закатилась, зашлась в визгливом тоненьком крике. Нина отобрала дочь.

— Балуйся, балуйся перед сном. Потом до двенадцати не уторкаешь. Ты чего это шумный такой? Выпил, что ли, с кем?

— Какой там выпил! Много я выпиваю, будто не знаешь. Так что-то, в настроение ударило. Погода хорошая или еще почему.

— Да уж, да уж, рассказывай. Ну-ка дыхни. Правда, ветром надуло, развеселился, — Нина улыбнулась, передала дочь Елизавете Григорьевне, налила в умывальник воды, достала с печки мужнины тапки и уж потом захлопотала у стола.