Избранное - [55]

Тут вышел Трофим, схватил Венку за шиворот — и коленкой под зад. Тот разбежался, раскатился и замедлил движение лишь в дверях — уцепился за косяк. Обернулся, напыжился:

— Ну ты, Пермяк! Давно не били?!

Трофим пошел на него:

— Давно. Может, ты попробуешь?

Венка не стал рисковать, исчез, тем более что и приятели затерялись в толпе.

К Маше подошла Нина:

— Не обращай внимания. Шпаны везде хватает. И не бойся — после кино проводим.

— Я не боюсь. Противно только.

Вернулся Трофим, тоже утешил!

— Сейчас картина начнется — все забудешь.

— Спасибо вам, — неслышно проговорила Маша.

Трофим невнимательно отвернулся: «Не за что», — и с кем-то заговорил.

Маша убежала — какая уж теперь картина! Чаевничать не захотела со старухой Сафьянниковой, ушла к себе, свет включать не стала и тысячу раз с закрытыми глазами просмотрела сцену своего спасения. «Да, да, да! Такого можно полюбить! Смелый, сильный. А вдруг это он?! Он, он!»

И началось молчаливое, безответное, смиренно-страстное служение столь странно найденной любви.

Маша прислушивалась к голосам в коридоре конторы — может быть, услышит его; мимо комнаты охотоведов пробегала быстро, на цыпочках — вдруг выйдет он, а она растеряется, смутится и будет выглядеть дурочка дурочкой; дома она теперь просиживала у окна — смотрела, смотрела, смотрела, как во дворе напротив он колет дрова, кормит собак, чему-то смеется вместе с Ниной — Маша о ней не думала, забывала, да и не все ли равно! Как хорошо, что его двор напротив. Она мучилась, что он не знает о ее чувстве и только потому не замечает ее. Может быть, объясниться? Но как, где? Она не боялась объяснения, она боялась, что Трофим не поверит, и все выйдет смешно и по-детски.

Когда главбух Василий Игнатьевич возмутился Трофимом: «Резину тянет, наряды задерживает, а люди без зарплаты останутся», причем возмутился заглазно, назвав Трофима «лодырем», — Маша пламенеющим, звонким голосом заступилась:

— Почему же вы ему этого не сказали?! Он же только что заходил. Нехорошо, Василий Игнатьевич, нечестно, — радуясь, замирая от гордости, что сделала что-то для Трофима.

— А-а, с ним свяжись, — отмахнулся Василий Игнатьевич. — Замучит объяснениями. И вам, Марья Сергеевна, рекомендую с ним не связываться. Пожалуюсь директору, он его прижучит.

— Я с ним не связываюсь, — устало сказала Маша.

11

Стенную газету «Наш промысел» бессменно, из года в год редактировал Трофим и так поднаторел в этом деле, что вполне обходился без помощников: сам рисовал, сам писал, и газета выходила в положенный срок — в канун торжественных дат. Но чтобы сослуживцы не забывали общественных стараний Трофима, он перед праздниками обходил контору и с утомленной, капризной ноткою в голосе приказывал:

— Товарищи! Чтоб завтра каждый принес заметку. Не могу же я за всех вас сочинять.

Сослуживцы виновато, сочувственно поддакивали, уж в этот-то раз обещали написать непременно, но Трофим знал: завтра он возьмет из квартального отчета цифры, у Нины в библиотеке — журналы с подходящими к дате картинками и стихами и единолично усядется за лист ватмана: в левой половине отметит положительный опыт передовых охотников и подпишется под этой половиной своей подлинной фамилией; в правой — наведет критику на пьяниц, прогульщиков и лодырей и там подпишется псевдонимом — А. Сибирский-Былинников; в правом нижнем углу нарисует почтовый ящик и начертит тушью: «Дорогие товарищи! Слово — полководец человечьей силы. Пишите заметки от души, а не вполсилы. Редколлегия».

И перед нынешним ноябрем Трофим собирал заметки, вернее, напоминал: «У некоторых совести совсем нет! Обещанного в три года не дождешься», — но пришлось замолчать. Маша Свирина из бухгалтерии вызвалась ему помочь. Он обрадовался.

— Наконец-то! В кои веки нашлась добрая душа. Вот что значит молодой специалист. Легок на подъем, не то что наши замшелые пни. Спасибо, Маша. Вечером останемся, выпустим.

Вечером они остались вдвоем в унылой прокуренной комнате охотоведов. Маша торопливо, дрожащими руками расправила лист ватмана — он вырывался, пружинил, хлопал с неприятной жестяной гулкостью. Маше показалось, что эта белая резкая полоса вновь отодвигает, отдаляет ее от Трофима, — слова признания, которые Маша тысячу раз прошептала, наверное, не смогут пересечь это холодное сверкающее пространство. Она решила: «Последнюю точку поставим, и скажу. Нисколько не страшно. Даже если не поверит, не страшно. Главное — сказать. Главное, что я его люблю».

— Что мне делать, Трофим Макарыч?

— Вот из этого журнала стих вырежи. А из этого — картинку. Ее в центр наклеишь, а под ней стих.

Сам Трофим привычно и споро оформлял заголовок: нарисовал белку с кедровой шишкой в лапках, — ничего белка вышла, похожая; в противоположном от белки углу и пониже нарисовал охотника, целящегося в нее, — вроде тоже ничего вышло, только рожа получилась туповатая, неживая, ну да сойдет. Теперь аккуратненько начертить: «Наш промысел» — и, считай, полгазеты готово.

Трофим подумал, что все молчком, молчком неудобно, девчонка обидится, скажет: «Я ему помогаю, а он и словом не приветит».

— Как тебе у нас? Не скучно?