Избранное - [48]

Начался длинный крутой тягун, но Трофим не почувствовал его, дыхание не заглохло, не сбилось — легко ему шагалось. Он все возвращался памятью к неостывшим ночам и с горячей головой, свежею радостью в сердце удивлялся, как он мог жить один.

Сзади задыхался Буйков, тягун замучил его, и он, хрипя, попросил:

— К черту, передохнём.

Буйков привалился к стволу кедра, жадно, со всхлипами хватал воздух. Багровое лицо омывал обильный пот. Трофим был недоволен задержкой, а потому не присел, поправил плечами рюкзак и стоял, наклонившись, выставив вперед левую ногу, в любую секунду готовый продолжить подъем. «Так мы далеко не уйдем. Охотовед называется. На первых километрах сдох. Инспектор, ешкин корень!»

Буйков наконец отдышался, пот высох на лице, побелели от соли брови. Но подниматься не хотелось, Буйков мечтательно сказал:

— Смотрю и не насмотрюсь. Красотища! В перекуры ее только и видим. Особенно я. Всю жизнь мечтал на природе жить, специальность такую выбирал, а сижу в дыму, в бумагах…

Трофим промолчал, огляделся: влажные темные подпалины появились на стволах сосен, кедров — утренник отступал, неровно слизывая иней с травы, с листьев кашкарника; на узких листьях можжевельника наливалась солнцем роса, сизо-влажно блестели ягоды жимолости. «Хорошо, — подумал Трофим. — Каждый кустик на месте, каждая травка в деле. Да только вслух хвалить — сглазить недолго».

Тягун вскоре иссяк, тропа выровнялась и чуть расширилась. Буйков тотчас же пристроился сбоку и изводил Трофима разговорами, без которых даже в лесу не мог обойтись.

— Слушай, а как это ты от медового-то месяца открутился? Я бы черта с два отпустил.

— Я, что ли, на тебе женился?

— Ладно, ладно. Ну, брат, у вас и бабы злые! Эта вдова-то, ну, такая здоровая… Антонина, Антонина — во как! Так меня двинула, я чуть в окно не вылетел.

— Не лезь, когда нельзя. Мужик рядом с ней сидел — кавалер ее, квартирант.

— Да что ты! А я ей наговариваю, я ее — за талию! Тьфу, дурак, честное слово.

— По-другому и не назовешь.

Буйков умолк, сморщился, потер ладонью лицо — то ли стыд стирал, то ли обиду прикрывал, что Трофим с его «дураком» согласился. Буйков решил поставить Трофима на место, напомнить о своем инспекторском чине и, проходя мимо просторной брусничной поляны, темно-багровой от перезревшей ягоды, сказал:

— Смотри, сколько добра пропадает. А вы заготовки на треть не осилили. Собрали бы баб, ребятишек, да и двинули добирать.

— Собирали, да всего не соберешь.

— Всего не надо. План сделайте.

— Ну что ты со своим планом! Дела, что ли, не знаешь? Мы вон грибы вообще не брали — некому.

— Кстати, за грибы выговор обеспечен. И тебе и директору.

— Хоть двадцать. Ни жарко ни холодно.

— Да ты что, Трофим Макарыч! С ума сошел?

— Не знаю, кто из нас тронулся. В прошлом году вы мне три раза на вид ставили. За ягоды, за грибы опять же, и за рыбу, и ничо, жив-здоров. Работаю. Может, выгоните?

— Может.

— Давай, посмотрю. Ты, что ли, за меня сядешь?

— Ты уж больно нервный. Ну неужели нельзя что-нибудь придумать? Сколько ягоды — и коту под хвост. Неужели бабам-то заработать неохота? Бери да бери.

Трофим остановился.

— Давай кончать, Виктор Петрович! Душу не трави — добро бы посторонним был. Где, где народ-то возьмешь?! Или охоться, или ягоды собирай. Мы нынче за лето одно зимовье построили вместо пяти. Собирались лабаз на Устьянке ставить — кола не вбили. Мы же не охотники, мы кто хошь: плотники, скотники, заготовители, только не охотники. Охотой кормимся, а палец о палец для нее не ударили!

— Что ты разорался! Знаю я все это, а за дело болеть все равно надо. А то и нынешнего не сделаем.

Озера они достигли только к вечеру, в послезакатных ясных сумерках. Сразу же пошли ставить капканы. Буйкова Трофим отправил к южному берегу, где погуще были заросли ежеголовки, болотника, рогоза, и среди обилия еды чаще встречались кормовые столики — поотвыкшему от промысла Буйкову легче будет найти ондатровые тропки среди зарослей. Значит, без добычи Буйков не останется, инспекторское настроение не испортится, а доброе настроение начальства, считал Трофим, по возможности надо поддерживать. Он наказал Буйкову:

— Смотри, ставь так, чтобы вместе с капканом тонула. Не то сова утащит или сама уйдет, без пальцев.

— Ладно, помню.

Сам Трофим остался на северном, привальном берегу, быстро нашел ондатровые выходы, насторожил десяток капканов, вернулся, поставил палатку, вырубил несколько лиственничных сушин для костра, надрал бересты, приготовил бредень — и как раз пришел Буйков.

Они, торопясь — вечер уже наседал на озеро, — не снимая сапог, прошлись по прибрежному травянистому мелководью, зацепили двух щучек-травничек и с дюжину окуней.

— Хорошо развернулись, — сказал Трофим. — И с ухой и с жарехой.

Позже, при свете аккуратного жаркого костерка, окунаясь в горячие, дурманящие запахи ухи, Буйков достал бутылку спирта.

— Примешь?

— Что-то охоты нет. Я привычки не имею — в тайгу брать, — соврал Трофим, потому что в рюкзаке лежала укутанная, запеленатая бутылочка. Но НЗ есть НЗ.

— Я это понимаю. Тут воздух пьянее вина. Пить вроде нужды нет. А как подумаешь: у костра, под уху, и не примешь — будто теряешь что-то. Плеснуть?