Избранное - [38]

— К черту! Вот что, ребята, — Он поочередно подходит к Вере, Егору и Вите, торопливо надевающему пиджак, — в принципе я за то, чтобы вы между собой расхлебывали эту историю, но видите — кивок на телефон, — так или иначе надо объясняться. Никуда не денешься. Я ничего не знаю и поэтому никого не сужу. Слышишь, Витя?

— Экспертиза ошиблась, — тихо говорит Витя.

— Дело не в этом. Я предлагаю вечером собраться. Согласны вы объясниться? Вера?

— Ни за что.

— Егор?

— Да.

— Витя?

— Еще бы.

Тамм зовет:

— Витя, зайдите ко мне. — Через минуту в кабинете, после неловкой паузы: — Витя, вы знаете, — Тамм рассматривает руки, — как я хорошо к вам отношусь, но этот нелепый случай…

— Экспертиза ошиблась, Михал Семеныч, — Витя особенно прям, спокоен, в темных глазах — боль, недоумение.

— Возможно, возможно, Витя. Сочувствую вам, но поймите и вы меня.

— Отдать рекомендацию?

— Да. Я не боюсь ответственности, Витя, я пожилой человек, и все-таки лучше разобраться как следует.

— Михал Семеныч, вы же вчера еще верили мне. Что могло измениться за сутки? Я повторяю — экспертиза ошиблась, почему же вы верите ей?

У Михаила Семеновича краснеют бугорки под глазами, выступают пятна на лбу.

— У вас очень трезвая голова, Витя. За сутки действительно ничего не изменилось. — Тамм берет протянутый листок. — Вы должны извинить меня и не обижаться — я не могу быть участником этой истории.

* * *

«Только не я! Все равно не я!» — Витя еле сдерживается, чтобы не въехать Тамму в переносицу, не разбить стекло, не завыть, приседая, корчась, вихляясь, дико выпучив глаза, до боли расщеперив рот, чтобы в спазмах омерзения к самому себе утопить страх. «Бежать, бежать!»

Но не бежит, держится, проглатывает колющий, тошнотворный ком. Вообще в Майске он взял себя в руки, с прежним спокойствием состязался с жизнью: «Здесь я вылечусь, вылечусь. Здесь я стану как все и даже лучше. Здесь я буду на самом деле таким, каким придумал себя». И уже выигрывал состязание.

Тамм спросил: «Витя, почему вы не вступаете в партию? Такие серьезные молодые люди должны быть в партии».

Он с радостно екнувшим сердцем ответил: «Я не думал об этом. Думал, что рано».

Михаил Семенович покровительственно улыбнулся: «Чем позже, тем хуже, — так, кажется, говорят, молодой человек. Очень хорошо, что рано».

Витя несколько дней носил в себе торжествующий крик: «Аг-а! Вот вам всем! Я еще не выдохся, фальстартов не было, дистанция — за мной, за мной!»

И — хлоп! — эта рекламация из Златоуста. Тамм ему ничего не говорил, как и всем, но Витя снова истерически испугался, что, если он не поддержит, не поддакнет Михаилу Семеновичу, тот отберет рекомендацию, поставит на плохую схему, а если узнают ребята, что он солгал из-за страха, будут презирать, ненавидеть, придется уехать черт знает куда, — и завертелся, закружился волчок призрачного, химерического воображения.

В тот вечер в комнату заглянула Вера, Витя с ласковой улыбочкой вежливо спросил: «Егора ищешь? Прикидываешься, что любишь его, а самой спать, спать с ним охота. Больше же в тебе ничего нет».

Вера ахнула и убежала, а Витя все с той же ласковой улыбочкой сел за письмо. «Вытерпите, промолчите. Вы же хорошие, честные. Вот вам, вот вам, вот вам!»

* * *

Витя уходит. Егор еще минуты две сидит за столом, шевелит губами, словно что-то доказывая себе, встает, улыбается Вере и бежит догонять.

— Витя, подожди. — Егор подбегает, они сходятся почти вплотную — со стороны доверительно беседуют товарищи — давненько так не стояли. — Ты что собираешься делать?

— То же, что и ты.

— Я требую, чтобы ты рассказал все.

— Даже вот как?

— Ты должен сказать, понимаешь?

— Специально для тебя: экспертиза ошиблась.

— Витя, но я же знаю.

— Что ты знаешь? Отстань, видеть тебя не могу!

— Витя, ты скажешь.

— Уйди!

— Нет, ты скажешь, слышишь?

— Никогда! Никому! Понял?

— Тогда я убью себя. — Егор спокоен и тверд.

— Чепуха!

— Я серьезно.

— Не пугай.

— Этим не пугают.

* * *

«Он признается, или я ничего не стою. Он признается, или лучше не жить. Мне страшно говорить это, но я верю, что не испугаюсь. Я никогда не думал, что смертью можно что-то доказать. Я думал — амбразуры закрывают только в бою, только в атаке и только тогда жертва имеет смысл.

Но я должен, должен думать теперь иначе! Прожиты годы, прожиты без горестей и страстей, заполненные неистовой, бессмысленной дружбой и ничем, кроме нее! Да, да, все эти годы я служил дружбе, преклонялся перед ней и верил, что живу счастливо и свято.

А дружба обернулась подлостью, и только я один могу ее уничтожить. «Любой ценой — вот она, моя амбразура! Пусть нелепо, дико, страшно мое решение, но можно, нужно умереть, чтобы одним подлецом стало меньше! Нет, не так: можно умереть, если нельзя иначе победить подлость.

Вот живешь, живешь и вдруг понимаешь: перед каждым живущим хоть однажды, но обязательно встает амбразура, и ее надо закрыть грудью. И доказать, что ты — боец, что чистая совесть для тебя дороже жизни!

Неужели он не признается? Неужели все кончено?»

3

Из красного уголка вынесены все столы, тумбочки, ветвистые пыльные фикусы, оставлен лишь бильярдный столик, за ним сидит Дима Усов в черном свитере, от бровей на лице — задумчиво-мрачная тень. Дима говорит: