Избранное - [40]

Конторские знали нрав Трофима и не приставали с веселыми расспросами о свадьбе, не связывались — пошлет куда подальше, а потом драться, что ли, с ним.

Но с Дальнего озера пришел за ондатровыми капканами Иван Фарков и, дорвавшись до райцентровских запасов водки, с утра колобродил в конторе — в полный голос ругал директора промхоза, главбуха, приемщика пушнины, но вдруг, без перехода, сменил гнев на милость, всех зауважал, занежничал и, конечно же, сунулся к Трофиму:

— Слыхал, слыхал, Трофимушка! — черный, мордатый, здоровый Фарков неожиданно прослезился. — Прошла молодость-то, прошла! Уж я ли не парень был — не стало. И тебя, Трофимушка, сегодня пропьем. Ох, пропьем, не пожалеем!

Трофим упер глаза в стол, сухое, бледное, длинное лицо порозовело.

— Распишусь, тогда и с поздравлением лезь. А пропить, Ваня, без тебя пропьют. Завтра опохмелиться приходи.

— Но-но-но! Не зажимай! — Фарков погрозил толстым грязным пальцем. — А я те, Трофимушка, гостинцу привез. Сохатинка-свеженинка — хошь, шашлык жарь.

— Не нужен мне твой гостинец. Иди проспись лучше, не разоряйся.

— Обижа-аешь! — густо протянул Фарков и покрутил тяжелой головой. — Ох, обижа-аешь!

— Иди, иди, парень. Добром говорю.

— Молчи, жених. Хрен на палочке — вот ты кто! — И Фарков плюнул на Трофимов стол.

Трофим вскочил, и графин с водой на тяжелой скорости пронесся мимо увернувшегося Фаркова.

На мгновение протрезвев, Фарков выскочил за дверь, но снова просунулся.

— Врешь, Трошка. Не возьмешь на скандал — ученый. Думаешь, тебе — свадьба, а мне — сутки?! На-ка вот! Графин я те после припомню! Недоносок ты, и дети твои недоносками будут! — Фарков скорчил мерзкую рожу, скурносился, наморщил черные толстые щеки — глаза, придавленные ими, превратились в щелки, хищно выставились крупные желтые зубы. — Ы-ы! Мыфыфей! — гнусаво и непонятно подразнил Фарков и, сторожась, прикрыл дверь.

Трофим брезгливо подобрал губы, двумя пальцами вы тащил промокашку, потыкал ею в столешню: гнев сошел со лба, со щек — они вновь побледнели — и сжигал только уши алым, яростным пламенем, в котором белели хрящи.

Весь скандал наблюдал Виктор Буйков, инспектор из треста промхозов, но не вмешивался. Буйков часто бывал в Преображенском и, легко перенося тяготы таежного хлебосольства, не раз признавался в застолье: «Я, мужики, душой у вас отдыхаю. Будь моя воля, ушел бы к вам охотоведом. Но жена — зарежь ее — против. Из-за бабы и пропаду, чахотку на бумагах заработаю. Кстати, мужики… Благоверная моя спит и видит: соболь на плечах, соболь на голове. С кем по-дружески договориться можно? Сам-то в тайгу когда попаду? Добро, мужики? Вот спасибо!»

Буйков некоторое время молчал, а потом откашлялся и строго заметил:

— Что же ты, Трофим Макарыч, нервы распустил. Ты же руководитель, образованный человек — и вдруг графины кидаешь?

— Жалко, что не попал.

Обжигающе-светлые глаза Буйкова дрогнули.

— Попал! Да это же уголовный кодекс! Тем более пьяный-то он, а не ты. Нехорошо.

— Ты, Виктор Петрович, тоже помолчи. Настроение у меня неважное.

— То есть?!

— Без то есть. У меня еще чернильница на столе стоит.

— Ну-ну… Герой… Забываешься, парень! — Буйков потяжелел от справедливого возмущения, горло пересохло, потным жаром примяло реденькие волосы, и череп как бы раздался, увеличился, переваривая Трофимовы дерзости. Но Буйков вовремя опомнился. «Завелся мужик. На любой рожон полезет. Швырнет чернильницей — вся командировка насмарку. Доказывай, разбирайся, требуй наказания. Нет, нет и нет!»

— Ладно, Трофим Макарыч. Утихнем, замнем. — Буйков прикрыл ладонью лицо, как бы отстраняясь от прежнего настроения, а открывшись, улыбнулся. — Значит, захомутали ясна сокола?

— Почему захомутали? Сам в здравом уме и памяти.

— Значит, пир на весь мир?

— Приходи вечером. Выпьешь — посмотришь: на весь или только на район…

— Спасибо. Если смогу — обязательно.

— А чего не сможешь? Деваться тебе все одно некуда. А других гостей нигде нынче не будет.

— Первый раз такого жениха вижу: у него свадьба, а он на работе торчит. К чему бы это, а Трофим Макарыч?

— Что ж что свадьба. Работа-то замуж не выходит.

— Все-таки праздник. А то на тебя посмотришь и подумаешь: не иначе как на аркане мужика под венец тащат.

— На голове, что ли, мне ходить, если свадьба? Лет десять проживем, и все по уму — вот тогда я, может, повеселюсь.

— Да-а, далеко заглядываешь… — Буйков, удерживая зевок, напряг щеки, покраснел — выступили ленивые, крупные слезы.

— Без загляду только воробьи живут. — Трофим встал, потянулся к оленьим рогам на стене — снять плащ и кепку. — В общем, появляйся, Виктор Петрович.

Все же Трофим укоротил рабочий день, — пошел уговаривать дизелиста, чтобы тот светил нынче подольше, не глушил движок в одиннадцать вечера, когда свадьба только-только наберет силу.

Дизелиста Петра Красноштанова он застал дома. Тот сидел у окошка, читал книгу, обернутую в газету, и сделал вид, что страшно удивлен появлением Трофима.

— Ух ты! Кого вижу-то! Здорово, Троша. — Красноштанов встал, аккуратно, не закрывая, положил книгу на подоконник, снял маленькие, какие-то птичьи очки в стальной оправе. — Давно не виделись. Считай, с весенней охоты. Как живешь, Троша?