Избранное - [37]

От нервозного, истерического возбуждения Витю стошнило. Как пьяный, он постоял, привалившись у дерева, и пошел уже медленнее. У какого-то лотка купил папирос, хотя последний раз курил в седьмом классе.

На окраине, у лесозавода, он опомнился, разыскал автобусную остановку. Пусто, и хорошо, что пусто, — он никого не хочет видеть… В автобус Витя зашел с зажженной папиросой. Девочка-кондуктор, конопатая, накрашенная, со светлыми, глупенькими глазками, бойко грызла семечки.

— Гражданин, прекратите курение, — прикрикнула она.

В автобусе тоже пусто, и Витя с удовольствием ответил:

— Заткнись, дура.

Девчонка, видимо, не поверила, что такой парень мог сказать такое.

— Гражданин, бросьте папиросу.

— Отстань, дура, — вежливо, с улыбкой сказал Витя.

У девчонки глаза превратились в прозрачные пуговицы, и она разрыдалась, бурно, неожиданно, слезы ударили в три ручья — черный, красный и белый.

— Вот так-то, дура, — удовлетворенно заметил Витя, выходя из автобуса, задыхаясь, захлебываясь собственной мерзостью.

Потом припадок повторился без особых на то причин: бояться вроде было нечего, но страх так прочно, постоянно прописался в Витиной душе, как пауки в амбарной темноте, что он боялся уже себя — глупостей бы не натворить, врагов бы не нажить, не спутали бы ненароком с кем-нибудь да не врезали. И Витя повторил шутку в другом автобусе, на другом маршруте. И еще как-то повторил, но нарвался на зычную, здоровенную тетку, которая хотела отвезти его в милицию. Витя поутих и долго сдерживался, а перед самым дипломом взорвался, чуть не избил Галку, Галочку из мединститута, которая уж так любила его, так в глаза заглядывала, так прощала многое, а он сказал ей: «Чего ты ко мне липнешь. Надоело. Телка телкой!»

Он мечтал забраться куда-нибудь в глушь, в Соловки, в распоследнюю дыру, хоть мать и дядя Андрей звали в родной город. Но их он видеть не мог. И согласился с Егором, когда тот спросил:

— Вместе?

— Конечно.

Егор стоит на краю обрыва, над рекой — вторая река, поуже и поспокойней, из сизого, тонкого тумана, который слоится, колеблется, не спеша подымаясь к Егору, опутывает с ног до головы, тычется в щеки, забивает ноздри чем-то оглушительно-ароматным, речным, тальниковым, рыбьим, точно хочет связать, усыпить и утащить к чертям на кулички. Егор улыбается и до грудной ломоты дышит, дышит, глядит не наглядится на вечер, а услышав, как едва потрескивает трава под тяжестью зреющей росы, снова покойно улыбается. И мысли у него сейчас плавные, мерные, как у человека, вволю помучившегося, а потом принявшего окончательно ясное решение, которое и утихомирило все мучения. «Ну, да. Так я и сделаю, так и скажу. Да, да. Так и скажу. Витя, пойми меня: ты должен признаться, мы же очень давно друг друга знаем. Нет, не мне — всем это очень важно. Иначе не стоит жить, Витя. Вот пойми: мы все время дружили, у меня не было еще такого друга, и вдруг это письмо. Значит, я ничего не стою, раз ты мне написал? Значит, вообще все бесконечная ложь, да? Значит, все сапогом в землю и никому не верь? Нет, Витя, ты должен признаться. Да, я был дурак, наивен, розов, восторжен. Да, да, Витя, я все на свете просмотрел, я не хочу больше так, я не могу, чтобы ты отмалчивался. Так больше нельзя, так больше никогда не будет. Я понял, Витя, в чем дело: надо думать и тогда не будешь прощать. Не сможешь, никакого права не будет. Понимаешь! Ты скажешь, или не стоит жить. Ты думаешь, все перемелется, успокоится, пройдет, если только как следует промолчать, да? Ни за что, Витя. И я не буду жить, если ты не скажешь. Слышишь? Да, да», — шепчет Егор, с силой вглядываясь в темнеющий луг, в исчезающие вдалеке, струящиеся блики дня, и осязаемо, непостижимо чувствует душу свою.

Он приходит в общежитие и, не стесняясь случившегося недавно, стучит в Верину дверь:

— Добрый вечер, Вера.

— Здравствуй, Егор, — отвечает она, вроде бы безо всякого удивления, вроде бы давно ожидание ее предполагало внезапное посещение.

— Как ты здесь?

— Неважно.

Они молчат, перебирая, наверное, опять и опять происшедшее, бесконечно тасуя эти дни.

— Ты меня простишь?

— Хорошо. — Вера отворачивается, в сумерках кажется, что плечи ее вздрагивают, и Егор думает, что она плачет, подвигается к ее стулу, берет маленькую, горячую руку.

— Не надо, слышишь…

Уже Верино лицо в его ладонях, слез вовсе нет, губы тоже горячи и сухи, торопливы, преданны.

Постепенно общежитская комната растворяется в темноте, в которой жарко — до озноба, хорошо — до слез, и легко-легко — до гнета неизъяснимо-сладкой тяжести.

Проходит много времени, прежде чем Вера спрашивает:

— Ведь все наладится, Егор, да?

— Да, да, — целует он плечи, грудь, шею.

Совсем не собирается он говорить сейчас о своем определенно ясном решении.

* * *

На следующий день в половине двенадцатого звонят Вере. Настенные часы колотят, как хронометр радио: сейчас, сей-час, сей-час. Вера слушает, смотрит только на Егора, бледнея, он читает: «Так оно и есть», с хрустом сцепляет над столом руки, а Вера говорит в трубку: «Хорошо, я зайду» — и оборачивается к киповцам:

— Я была права.

Тотчас же — новый звонок, Дима растерянно отвечает кому-то: «Она была права», спохватывается, морщится и потом уже рубит: «Да! Да! Да!» — и бросает трубку рядом с телефоном: