Избранное - [11]

— Ты не очень-то, а то и до тебя доберутся, — прошептал одноглазый Мурроянис, сверкнув своим уцелевшим глазом на руку Атанасио, она у него распухла, одеревенела, пиджак, наверное, с трудом натянул. — А то и тебя тоже…

Атанасио ничего не ответил. Из-под Константина выбили табурет, тело его дернулось несколько раз и замерло в петле. Люди стали расходиться по домам, а когда стемнело, не смели и носа высунуть на улицу. Вечером снова раздались выстрелы, пальба в горах была сильнее вчерашнего, сменять часовых солдаты выходили неохотно — как бы снова не начали из домов стрелять. Атанасио, раздевшись по пояс, мочил тряпку в холодной воде и обматывал ею руку, которая пылала как огонь.

— Горит вся, — встревоженно сказала жена и тут же не удержалась: — Надо было тебе?

От холодного компресса Атанасио стало немного легче, но к утру начался жар, рана еще больше покраснела, рука отекла и стала твердой, как тугой резиновый мяч. Атанасио смотрел, качал головой, вокруг раны все воспалилось и жгло. Он надел на себя смоченную в уксусе рубашку и вышел во двор, чтобы солдаты не увидели его лежащим в постели. Целыми днями рыщут они по селу, то в один дом зайдут, то в другой, от погреба до чердака все вверх дном переворачивают — оружие ищут или раненых.

Жена еще больше забеспокоилась, когда двое солдат пришли к ним искать оружие, она все смотрела на мужа — бледный такой, а рукой старается двигать, чтобы не заметили ничего. Автомат у Константина нашли в копне сена, так что теперь они обыск с сена начинали, а уж если и там не находили, принимались искать в других местах. Кое-кто даже в колодец спускался, пробовали и возле конюшен копать, не по-настоящему копали, конечно, а так — ткнут в землю раз-другой, не мягкая ли.

— Дострелялся? — сказала вечером жена. — А дальше что будет? Как ты с этим к врачу пойдешь?

Атанасио пробурчал в ответ: раз уж беда стряслась, нечего ругаться, помогла бы лучше чем. Врача в деревне нет, он только у солдат, к вечеру можно сходить за стариком Кондориотисом, он любые раны, любые болезни лечит. Кондориотис принес ему какие-то травы, чтобы заваривать их, пить как чай и класть на рану как примочку. Кондориотис ушел, но Атанасио лучше не стало. Вечером вся рука стала красной до плеча, так распухла и болела, что он еле втиснул ее в рукав пиджака.

В висках у Атанасио стучало, голова чуть не разламывалась от боли. Есть ничего не хотелось, утром он выпил полкружки молока, днем попросил вина, разбавленного водой. А вечером и вовсе сознание потерял, рука к этому времени уже и на руку не была похожа, отливала красным и лиловым, дотронуться до нее нельзя было — так болела, а потом перестала болеть, вся онемела, и пошевелить ею он уже не мог.

Атанасио теперь не поднимался, он лежал в кровати, проклинал короля, его солдат и всех продажных сволочей. Он почти все время метался в жару, бредил, а когда приходил в себя, выпивал глоток-другой вина и просил поправить подушку. Жена даже взмокла от волнения, она все ходила взад-вперед по комнате, все причитала: черт бы побрал эту стрельбу. Что теперь будет?

Вечером опять пришел Кондориотис, осмотрел руку, сказал, что дела плохи. Примочки, конечно, пусть она продолжает делать, но поможет ли это, он не знает. Кондориотис, подняв брови, хотел сказать, что надо бы за врачом послать, но промолчал. Какой смысл говорить об этом? Днем солдаты объявили: из села никому уходить не разрешается. А здесь только один врач — у солдат, уж чем к нему идти, лучше в постели умереть.

Если бы можно было перебраться за линию фронта, там, верно, найдется врач. Но как туда добраться? Атанасио уже и встать не может, мечется в жару и все чаще сознание теряет. Ни на лошадь его не посадишь, ни в телеге не провезешь. На всех дорогах посты.

Утром — новая виселица, солдаты опять ходили по домам, сгоняли крестьян на площадь. На этот раз Костомирису затянули петлю на шее, он ночью пытался бежать в горы, поймали его на лесной опушке. У него и винтовка была, будто бы и лошадь где-то припрятал. Атанасио не мог идти на площадь, но жена его там была, видела, как вывалился язык у повешенного, как посинело его лицо. Все-таки лучше, когда только рука синяя, не дай бог, заметят…

А рука у Атанасио действительно посинела, почернела даже. И дыхание было такое хриплое, прерывистое, как у раненого животного, воспаление перешло на плечо, на шею, он уже только стонал, когда к нему обращались, уже и сесть сам не мог. Лишь на минуту-другую приходил в сознание. Посмотрит, скажет несколько слов, и снова голова его упадет на подушку. Кондориотис сказал: надо подождать, может, он и одолеет болезнь. Жена молчала, она уже не верила ему.

— Надо идти за врачом.

— Иди! И через полчаса он будет болтаться на виселице — сразу вылечат.

Пять раз отправлялась она в комендатуру и каждый раз возвращалась, дойдя до ворот. Не может же она стать убийцей своего богом данного мужа? Но когда Атанасио начинал хрипеть на кровати и весь пылал, как раскаленная плита, она снова кидалась к двери. К вечеру все-таки решилась — побежала в комендатуру, но снова вернулась, не посмела войти туда, не посмела ничего спросить у часового. Теперь Атанасио пластом лежал на подушках, его голова горела, но раненая рука начала уже остывать, стала лиловой, с плесневым налетом, как на трупе.