Избранное - [242]

Говорит — чуть не плачет. Всякое с ним бывало, многому я и сам свидетель, но в таком горе я его еще никогда не видел. Он всегда жил легко, готовый поддаться любой иллюзии, полный надежд и упований, а теперь все перед ним черно. Нежданная удача пришла к нему лишь затем, чтоб он мог убедиться, что они не созданы друг для друга.

— Что Авдага от тебя хочет? — спросил я, пытаясь его прощупать.

— Кабы знать, было бы легче. А так он сживет меня со свету именно за то, что я не знаю.

— Было ли в твоей жизни что-нибудь такое, не важно что, о чем он хотел бы узнать?

— Без конца думаю, голова аж вспухла, ничего не могу придумать. Но что-то он подозревает. А не говорит, потому что доказать не может, я же не могу отбиться, потому что не знаю, в чем он меня подозревает.

— А тебе что за дело! Пусть подозревает.

— Нет, Ахмед, нет. К несчастью, этим дело не кончится. Вижу, идет крупная игра, не стал бы он тратить столько времени на ерунду, чья-то голова слетит с плеч. И чья же, если не моя? Не найдут виноватого — обойдутся невинным. Махмуд для этого подходит. Защищать меня никто не станет, ни единый человек не удивится и, уж конечно, не пожалеет. За жертвенную овцу я вполне сойду. Одному уготовлено в мире счастье, другому — горе, мне — быть жертвенной овцой.

Из узких щелок глаз закапали слезы, от страха и ракии он совсем раскис.

— Не валяй дурака! — сказал я резко.— Ты ни в чем не виноват, и ничего тебе не сделают. Выдумал тоже: жертвенная овца! Какого дьявола! Думаешь, Авдага только тебя подозревает? У него все на подозрении.

Кажется, помогло, и только потому, что я не стал его жалеть.

— Ты думаешь? — спросил он с надеждой.

— Не думаю, а знаю. Но если ты будешь сидеть здесь, пить и распускать нюни, тебя и правда заподозрят.

— Ты думаешь?

— Конечно. Иди в лабаз и занимайся своим делом. Если придет снова, спроси его добром: «Чего тебе надо?» И привыкни к нему. Я уже привык. Он спрашивает одно и то же, и ты отвечай ему одно и то же. Когда-нибудь да надоест!

— Ты думаешь?

Третий раз он уже задает мне этот вопрос, не пытаясь спорить. Ему хочется, чтоб все было так, как я говорю, хочется, чтоб я его в этом убедил. Он не любит грустить, и эта минута слабости, мимолетное проявление жалости к себе скоро пройдет. Глаза уже повеселели, смотрит увереннее, говорит свободней. Точно поддержка товарища вливает в него силу, пусть и обманчивую. Для него она истинная и желанная. Этот непутевый человек, подумал я, погиб бы от одиночества, останься он без друзей или людей, которых считает друзьями. Мои пустые слова подняли в нем дух, потому что отвечали его легкомысленному нраву и исходили от друга.

— Правильно,— сказал он бодро.— Если придет, я ему скажу: «Чего ты вынюхиваешь? Убирайся-ка от меня к черту!»

Но тут перед глазами у него встала фигура Авдаги, и бодрость его поубавилась.

— Нет, пожалуй, не скажу. Ты не боишься, а я боюсь.

— Честно говоря, у меня тоже не всегда храбрости хватает. Но порой возьмет за живое и подумаешь: да пропади все пропадом, однова умирать!

Ему, однако, не по душе храбрость отчаяния и безрассудная заносчивость.

— В том-то и дело, Ахмед, что однова умирать. Дважды, трижды — это куда ни шло, можно было бы и не поскупиться на одну смерть. А так надо быть или храбрецом, или дураком — только они страха не ведают. Чересчур гордиться, что ты не дурак, глупо, а храбрецом быть при всем желании не могу — кишка тонка… Вот вспомнил только… Погоди, я сейчас…

И побежал в нужник.

Я невольно улыбнулся. Неприятно, что и говорить, но все равно смешно. О страхе своем он говорит совершенно по-детски, откровенно и искренне, откинув всякое самолюбие. Страх отвратителен, когда видишь его со стороны.

Я не хочу так! Чтоб подбодрить Махмуда, я слицемерил, сказав: однова умирать. Но, пожалуй, сейчас я всерьез это думаю. Это не мужество, а стыд за собственное унижение. «Страх — главный предатель»,— сказал Осман. А по мне, нет для человека большего позора и большего унижения, чем страх. Он взвивается над ним, как хлыст, приставлен к горлу, как кинжал. Человек мечется, словно в кольце пламени, тонет, словно в омуте. Его страшит судьба, страшит завтрашний день, страшит властвующий закон, страшит любая сила, и он уже не он, а тот, кем вынужден быть. Он заискивает перед судьбой, молится о завтрашнем дне, покорно следует закону, подобострастно улыбается ненавистной силе, примирившись с необходимостью быть омерзительной помесью страха и послушания.

Тоска снедает человека при одном воспоминании о том, каким он видел себя в мечтах, каким ему хотелось быть и каким бы он мог быть, кабы не стал тем, что есть. И кабы мир был не таким, каков есть.

Не хочу!

Я говорю: «Не боюсь тебя, судьба! Не боюсь тебя, завтрашний день! Не боюсь тебя, всесильный человек!» Но говорю это про себя, говорю с трепетом. Лишь наполовину свободный, раздвоенный. Первый держится в тени, потому что не может принять властвующий порядок, второй молчит, потому что не хочет погибнуть.

Выходит, я такой же трус, как и Махмуд. Только на свой манер.

Свобода — в свободе действия, а мне до этого далеко.

Слишком малы мои силы — что я могу? Я не знаю даже, как жить, чтоб не стать ни бессмысленной жертвой, ни безмолвным бунтарем. Зла в мире много, мне с ним не совладать.