Избранное - [4]

Слово повторено дважды с категоричностью, оттененной смысловыми паузами. Оно произнесено так, будто в нем поэт и видит исполнение своей литературной роли. Дальше его, правда, посещает сомнение:

Не мало ль этого для ремесла,

Внушенного поэту высшей силой...

(«Я сделал вновь поэзию игрой...»)

И все настаивает на игре.

Поэту легко прощается непоследовательность, от него не тре­буется объяснений. За ним вслед приходит критик, дело которого скучно и правильно интерпретировать, распутывать противоречия, растолковывать, что сказано и что имелось в виду. Можно и сейчас попытаться построить «защиту» Самойлова, делая акцент на эпитете, на одном из них, утверждая, что главное это серьезность, но все равно слово произнесено и никуда от него не денешься. А ведь хорошо и благополучно говорится у Самойлова в другом стихотворении: «Игра в слова — опасная забава...»

Поскольку это «опасное» значение установлено самим автором, может быть, оставив предубеждение, вдуматься в слово? Ведь пы­тались, и не раз, вывести происхождение искусства из игры. Пусть преувеличивали близость этих явлений, но связь между ними не была придумана: в искусстве сказалась человеческая склонность к подражанью, к тому, чтобы повторить, проиграть заново, объясняя себе все, что случилось или постоянно случается в жизни одного человека, в истории, в природе и в самом искусстве. Повтор, дарующий возможность пережить еще раз, вернуть ощущение реальности происшедшего и его неповторимости.

Что-то припоминается, бывшее соединяется с тем, что могло бы быть... Одно уже неотделимо от другого. Вот одна из поздних самойловских поэм-воспоминаний — «Юлий Кломпус». Было или не было? Было, хотя и безотносительно к точности имен, фактов, ибо точно в главном — по отношению к собственной послевоенной юности:

...Откуда вдруг она взялась,

Поэма эта? Полилась

Внезапно, шумно и упрямо,

С напором, как вода из крана...

За первым слоем воспоминаний — для своего круга — наращиваются слои более отдаленного прошлого, и начинается путешествие по заставам памяти, выбранным, впрочем, довольно случайно и обозна­чаемым прозаическими подробностями. Имя героя, данное в память об императоре — кесаре, ибо Юлий появился на свет с помощью кесарева сечения. Его фамилия, тоже имеющая предысторию:

Дворяне Кломпусы из Дании

Лет двести жили в захудании...

И, наконец, семейная коллекция самоваров, описание которой — поле для разнообразных исторических отсылок. Эту коллекцию и раздает друзьям герой на смертном одре. Он отделяет от себя прошлое: каждый из друзей получает по самовару, к которому уми­рающим присовокуплены слова нелицеприятной правды, говоримые наедине в момент последнего прощания.

Однако эта исповедь — покаяние в чужих грехах — оказалась преждевременной. Кломпус выздоровел, но переступить через проща­ние не пожелал и к прежним друзьям не возвратился. Прошлое бы­ло отринуто им необратимо. Не то, чтобы герой вовсе пропал или канул, наоборот, теперь-то он и утвердился в жизни, пошел в гору:

Удачно выдержавши конкурс,

Стал где-то кем-то Юлий Кломпус...

Став «кем-то», он перестал быть тем влюбчивым, беспечным — преж­ним, каким его знали и любили. Вероятно, перестал быть самим собой. Разные случались истории...

Что это — шутка, игра? Мы помним, что одновременно с «Бори­сом Годуновым» Пушкин писал «Графа Нулина» и на ту же тему: история и Шекспир. В обоих случаях — взгляд, брошенный в глубь Истории, которая увидена глазами разных жанров: трагедии и па­родии. Самый разный и самый серьезный смысл может быть выражен шутливо или обиняком, не прямо.

Для Давида Самойлова важно боковое зрение: смотреть на пред­мет и видеть то, что расположено вокруг него, что в нем отражается и одновременно отражает его в себе. Поэзия тех моментальных от­блесков, которыми обмениваются сиюминутное и вечное, происходя­щее на глазах и сохраненное памятью. Даже название сборника «Залив» может быть объяснено через эту отражательную способность:

Он на могучем сквозняке

Лежит пологим витражом.

И отражает все в себе,

И сам повсюду отражен.

(«Сперва сирень, потом жасмин...»)

Д. Самойлов ценит эту способность и признает ее поэтической, позволяя себе иногда написать стихотворение только для того, чтобы утвердить промелькнувшее сходство. Девушка, ожидающая в кафе — «Золушка», «сандрильона» (именно так — с маленькой буквы, разменивая имя собственное, лишая его уникальности). Такой она увиделась. А потом начинается описание, детали которого проступают в двух планах: то взгляд, брошенный на живую модель, то припо­минание той — из сказки. Если воспользоваться словом, которое санкционировано самим поэтом,— это целиком игровое стихотворе­ние. Проверка приема. Естественно, что значительнее те стихи, где прием берется не сам по себе, а проверяется в рабочих условиях: под нагрузкой материала, в действии. Тогда ассоциативная связь раз­рабатывается не столь подробно, она даже не так заметна, но ею организуется стихотворение изнутри. Своеобразная смысловая под­светка:

Из всех печей, из всех каминов

Восходит лес курчавых дымов.

А я шагаю, плащ накинув

И шляпу до бровей надвинув.