Избранное - [3]

( «Актрисе»)

Это стихотворение случай особый, исключительный. Прямая стилизация, как будто нарочно подброшенная придирчивому критику с предложением схватить за руку: лови меня, лови. Впрочем, по­следние слова — почти цитата из другого самойловского  стихотво­рения, имеющего непосредственное отношение к возможному спору:

Лихие, жесткие морозы,

Весь воздух звонок, словно лед.

Читатель ждет уж рифмы «розы»,

Но, кажется, напрасно ждет.

Напрасно ждать и дожидаться,

Притерпливаться, ожидать

Того, что звуки повторятся

И отзовутся в нас опять.

Повторов нет! Неповторимы

Ни мы, ни ты, ни я, ни он.

Неповторимы эти зимы И этот легкий, ковкий звон,

И нимб зари округ березы,

Как вкруг апостольской главы...

Читатель ждет уж рифмы «розы»?

Ну что ж, лови ее, лови!..

(«Мороз»)

«Повторов нет!» — таков тезис, опровергаемый стихом. Как много их, повторов, в этих строчках. Пушкин — его нельзя не узнать, он процитирован откровенно и хрестоматийно. Чуть глубже спрятан, но также легко узнаваем в последней строке Тютчев — его стихо­творение о радуге, этом символе мгновенной красоты:

О, в этом радужном виденье

Какая нега для очей!

Оно дано нам на мгновенье,

Лови его — лови скорей!

(«Как неожиданно и ярко...»)

Тютчевым завершается это стихотворение, причем завершается так, что смысл припоминаемой цитаты указывает на изменчивость, неуловимость, а сам факт повтора, в котором заново открывается возможность пережить мгновение, утверждает вечность, непреходя­щую ценность однажды созданной или однажды пережитой красоты.

Надо сказать, что и начинается стихотворение с полуцитаты в первой же строке: «Лихие, жесткие морозы...» — а не так давно, но раньше, В. Соколовым написано стихотворение: «Сухие, чистые морозы...» Значит, еще не дойдя до слов: «Повторов нет...», Д. Са­мойлов опроверг себя, повторяя своего современника, но вновь знаме­нательно — он повторяет поэта, известного своей импрессионистичностью, талантом моментальных переживаний.

Получается, что с первой строки до последней автор сталкивает мгновенное и вечное, повтор и неповторимость. Наверное, не каждый читатель осознанно восстановит для себя ассоциативный ряд этого стихотворения, все его отсылки. Это и необязательно, на это едва ли рассчитывает поэт, который сам, трудно сказать сколь отчетливо, регистрирует в своей памяти каждое совпадение с предшественника­ми. Важно другое, что ни один внимательный читатель, почувствовав­ший манеру Д. Самойлова, знающий его отношения с традицией как языком поэзии, не попадается на лукаво подброшенное ему: «Повторов нет!» Есть, все повторим о, хотя и не буквально, а по закону изменчивости неизменного...

Разговор о поэзии Самойлова так или иначе выводит к имени Пушкина, которое подсказано и самим поэтом, числящим себя в «поздней пушкинской плеяде». Пушкинские ассоциации часты, но на них Самойлов не позволяет себе задерживаться именно потому, что он не любит задерживаться на главном и привлекать к нему внимание. Полуцитата, обрывок интонации, намек — они опреде­ляют тон, но сами тотчас же растворяются, поглощенные движе­нием стиха.

При том, что в стихах Самойлова так многое отзывается прямо или косвенно, так много имен названо, на память приходит одно имя, кажется, ни разу не упомянутое — Иннокентий Анненский:

Как эти дали хороши!

Залива снежная излука.

Какая холодность души

К тому, что не любовь и мука!

(«Как эти дали хороши!..»)

Полного совпадения нигде нет, но контурный пейзаж, заполняемый не зрительно, а эмоционально, «тоска припоминанья» — это общее. И общее в тоне, который приспособлен к тому, чтобы сочетать вы­сокое и будничное. Слух, равно открытый поэтическому и разговор­ному слову. Они не заглушают друг друга, связанные взаимной иро­нией. В их равновесии — особенность и сила поэзии Д. Самойлова. Если иногда в глаза бросается нарочитый поэтический жест или слух режет прозаизм, значит — связь распалась.

Мастерство Самойлова — в умении и очень близко следуя за предшественником-собеседником поддерживать отчетливый диалог с традицией, даже если ему самому в нем принадлежат только репли­ки. Вот почему нет боязни повторить кого-то, нет боязни подражанья:

Великая дань подражанью!

Нужна путеводная нить!

Но можно ли горла дрожанье

И силу ума сочинить?

(«Стансы»)

Поэт знает, что с ним не все согласятся и ясно различает возможного оппонента:

(махнув рукой)

Ассоциации, культурный слой...

А я желаю быть самим собой!

(«Учитель и ученик»)

Повод для иронии — столь частая логическая ошибка, содержащая­ся в этих словах, как будто одно обязательно отменяет другое, и нельзя быть самим собой, помня о том, что было до тебя. Встречный полемический аргумент, правда, тоже не трудно предугадать: на сло­вах у вас все верно, а на деле живущая литературными воспомина­ниями поэзия превращается в игру с однажды придуманными и теперь все усложняющимися правилами. На это, конечно, можно ответить, но как ответить, если сам поэт, дразня противников, раскрывается в споре:

Я сделал вновь поэзию игрой

В своем кругу. Веселой и серьезной

Игрой — вязальной спицею, иглой

Или на окнах росписью морозной...

(«Я сделал вновь поэзию игрой...»)