Избранное: Романы, рассказы - [277]

Последние слова отец прохрипел, взгляд его померк, голова поникла.

И разом оборвалось его дыхание. Я обхватил его, бережно уложил на кровать и до рассвета бодрствовал у смертного одра, держа правую руку отца, переплетя наши пальцы тем особым способом, которому он меня научил.

На его столе я увидел записку: «Пусть мое тело похоронят в этом плаще и в гроб положат этот меч. Я хочу лежать в земле рядом с моей дорогой покойной женой. Заупокойную пусть отслужит капеллан. Не ради меня, ибо я жив, но ради своего душевного спокойствия. Он был мне верным, заботливым другом».

Взяв в руки, я внимательно рассмотрел меч. Он был из гематита, или красного железняка, который в народе называют кровавиком, из него часто делают перстни с печаткой. Меч был, вероятно, восточной работы и очень древний. Красноватая тусклая рукоять была выполнена с величайшим искусством и представляла собой верхнюю часть человеческой фигурки. Отставленные под углом руки служили гардой, лицо же было старческое и, несомненно, монгольское, с длинной, очень редкой бородой. Такие лица нередко мы видим на изображениях китайских святых. На голове старца была диковинная шапка с наушниками. Бедра фигурки, лишь намеченные гравировкой, переходили в сверкающий острый клинок. Весь меч был отлит или выкован из одного куска металла.

Сжав рукоять этого меча, я испытал странное, удивительное чувство, в меня словно потекли жизненные токи.

С благоговейным страхом я положил меч возле отца.

«Может быть, это один из тех мечей, — подумал я, — которые, по преданию, в незапамятные времена служили тем, кто совершал „избавление от меча“».

13. «Слава Тебе, Владычица Милосердная!»

^{250}

Минули месяцы.

Недобрая молва обо мне давно стихла, жители города, похоже, не узнают меня, принимая за пришлого человека, это потому, что мы с отцом очень долго жили как два анахорета в своем убежище под самой крышей, не имея никаких дел с другими людьми.

Когда я мысленно возвращаюсь в те времена, мне с трудом верится, что я и правда провел юность и годы возмужания в четырех стенах, без какого-либо соприкосновения с внешним миром.

Как бы то ни было, я все-таки должен был ходить в город, покупать, скажем, одежду и обувь, белье и тому подобное. Если так, должно быть, мое внутреннее омертвение в то время было столь глубоко, что мелочи повседневной жизни промелькнули в моем сознании, не оставив заметного следа.

На другой день после смерти отца я будто впервые в жизни, так мне показалось, вышел утром из дома, чтобы подготовить все необходимое для погребения, и не поверил своим глазам — город было не узнать. Садик у реки теперь окружала чугунная решетка, а за ее прутьями я увидел большой куст бузины, выросший из той веточки, которую я когда-то воткнул в землю возле скамьи. Сама скамья исчезла, там, где она стояла, на мраморном пьедестале возвышалась позолоченная статуя Божьей Матери, сверху донизу увешанная венками из цветов.

Чем были вызваны перемены, я не понимал, но то, что на месте упокоения моей Офелии появилась статуя Пресвятой Девы, взволновало меня глубоко, как истинное чудо.

Встретившись с капелланом, я насилу его узнал — так изменился он за эти годы. Отец, пока был жив, изредка посещал своего друга и всякий раз передавал мне от него приветы, но сам я вот уже много лет капеллана не видел.

Когда я вошел, старик растерялся и потом еще долго смотрел на меня во все глаза, будто не мог поверить, что перед ним и правда я.

— Господин барон попросил меня не приходить в ваш дом, — сказал он, — объяснив, что вам, Кристофер, необходимо несколько лет пожить уединенно. Из уважения к старому другу я исполнил просьбу, хоть и не уразумел ее смысла.

Я бродил по городу и сам себе казался странником, который после долгого-долгого отсутствия вернулся в родные края. Озорные мальчишки стали степенными, важными людьми, их строгий взгляд встречал меня вместо прежней задорной улыбки, веселые попрыгуньи превратились в замужних дам, поглощенных семейными хлопотами.

Нельзя сказать, что лед в моем сердце растаял, однако на нем как бы появился тонкий налет чего-то живого, поэтому я смог снова воспринимать окружающий мир как обычный человек. Перемена эта, видимо, случилась благодаря духовной жизненной силе, перешедшей ко мне от отца.

Должно быть, капеллан безотчетно почувствовал эту теплоту, вскоре он сердечно привязался ко мне и по вечерам нередко заглядывал проведать.

— Знаете, когда я вижу вас, — говорил он, — мне кажется, я снова встретился с моим добрым другом.

При случае он обстоятельно рассказывал обо всем, что произошло в городе за то долгое время, что я просидел дома.

И сейчас в памяти оживает одна из наших бесед.

— Помните, Кристофер, однажды в детстве вы рассказали мне, что вашим первым исповедником был Белый Доминиканец? По правде говоря, сначала я прямо-таки опешил, подумал — должно быть, разыгралось ваше не в меру богатое воображение. Никак не верилось, что могло такое случиться! Я терзался сомнениями и даже начал опасаться за вашу душу, думал, уж не дьявольское ли то было наваждение, а может, и одержимость… Впрочем, события в нашем городе творились поистине неслыханные, так что и тогдашнему происшествию с вами находится объяснение. А суть его в том, что настают времена великих чудес!