Избранное: Романы, рассказы - [20]

— Вы ведь писали мне недавно, дорогой господин граф, что машины — непосредственные творения луны? Как прикажете тогда это понимать? — спросил доктор Хазельмайер.

— Вы просто неправильно меня поняли, — перебил его господин граф. — Луна с помощью своего ядовитого дыхания только отягощает мозг человека идеями, а машины есть лишь видимое всеми нами разрешение от этого бремени.

Солнце зародило в душах смертных желание обогащаться радостями и тем самым обрекло их на проклятие: в поте лица своего творить преходящие дела, разрушаться, луна же — потаенный источник земных форм — обволокла все это своим обманчивым сиянием, и они погружаются в область мнимого, воображаемого и затем вырываются из него — к материально ощутимому, — воплощая то, что им надлежало лишь созерцать своим внутренним взором.

Следовательно, машины и стали зримыми телами титанов, рожденными в сознании выродившихся героев.

А раз постигать и создавать не означает ничего иного, кроме как заставить душу принять форму того, что человек видит или создает, и слиться с ним воедино, то отныне люди беспомощно устремились по пути постепенного превращения в машины, и когда-нибудь они окажутся в конце этого пути нагие, не знающие покоя, спотыкающиеся, скрежещущие часовые механизмы — они станут тем, что сами всегда хотели изобрести: безрадостным перпетуум мобиле.[1]

Но мы, мы, лунные братья, станем тогда наследниками вечного Бытия — единого неизменного сознания, которое, пребывая здесь, не провозглашает: Я живу, но Я есть, которое, пребывая здесь, знает: Даже если рухнет мироздание — я останусь.

Да и как это было бы возможно, если бы формы не были лишь плодом воображения, — чтобы мы по нашей собственной воле во всякое время могли поменять наше тело на какое-нибудь другое, представая среди людей в человеческом обличии, среди призраков — как тени, среди мыслей — в виде идей, и все это благодаря той тайне, что можно стряхнуть с себя свои формы, как детскую игрушку, выбранную в блужданиях сновидений? Подобно тому, как человек, объятый полусном, способен внезапно осознать свои сновидения, и тогда он направляет обман своего ощущения времени в русло новой действительности и придает развитию своих мечтаний другое, желанное направление: он, так сказать, обеими ногами перескакивает в новое тело, ибо тело по сути своей есть не что иное, как судорожный сгусток, способное обмануть нас своей плотностью состояние всепроникающего эфира.

— Превосходно сказано! — восторженно воскликнул доктор Хазельмайер своим нежным девичьим голоском. — Но почему же, собственно говоря, мы не хотим даровать жителям Земли это счастье трансфигурации? Разве это было бы плохо?

— Плохо? Необозримо! Ужасно! — пронзительно завопив, господин граф прервал его речь. — Вы представьте себе только: человек, наделенный силой продавать культуру в розницу по всей Вселенной!

Как вы думаете, глубокоуважаемый доктор, как будет тогда выглядеть луна через две недели? В каждом кратере — велодром, а вокруг них — сплошные поля, орошаемые нечистотами.

И это при том условии, если еще раньше туда не протащат драматическое искусство, которое отравит все почвы и раз и навсегда уничтожит любые возможности роста и развития.

Или, быть может, вы мечтаете о том, чтобы между всеми планетами была налажена телефонная связь в те часы, когда идет игра на бирже, а двойные звезды Млечного Пути обязаны были бы представлять брачные свидетельства установленного образца?

Нет-нет, дорогой мой, Вселенная пока еще вполне обходится привычными порядками.

Однако, переходя к более приятной теме, дорогой доктор, — потому что сейчас вам самое время убывать, то есть я хотел сказать: уезжать, — так вот, речь о встрече у магистра Виртцига в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года; ведь это начало великого конца, и нам хотелось бы достойно отметить эту катастрофу человечества, не так ли?

Еще до того, как господин граф произнес свои последние слова, я набросил на себя ливрею камердинера, чтобы помочь господину доктору Хазельмайеру при упаковке вещей и проводить его до кареты.

Через мгновение я уже стоял у дверей. И что же я вижу: господин граф один выходит из библиотеки, а в руках у него голландский камзол, башмаки с пряжками, шелковые панталоны и зеленый цилиндр господина доктора Хазельмайера — сам же доктор бесследно исчез, и вот так милостивый господин граф, не удостоив меня ни единым взглядом, прошел в свою спальню и закрыл за собою дверь.

Будучи благовоспитанным слугою, я считал своим долгом не удивляться ничему, что находит нужным делать мой господин, но все-таки тут не удержался и покачал головою, и прошло немало времени, пока я наконец смог заснуть.

Теперь придется много лет пропустить.

Они прошли однообразно и запечатлелись в моей памяти такими пожелтевшими и пропыленными, словно отрывки из старинной книги, с вычурными завитушками событий, которую ты когда-то давно, в пору лихорадочной смуты души, прочитал, и они наполовину угасли, не задержавшись в памяти, прочитал и едва ли понял.

Одно я знаю точно: весной 1914 года господин граф вдруг сказал мне: «Я в скором времени уеду. М-м… на Маврикий (при этом он испытующе посмотрел на меня), и я желал бы, чтобы ты перешел в услужение к моему другу, магистру Петеру Виртцигу из Вернштейна-на-Инне. Ты меня понял, Густав? Возражений я не потерплю».