Избранное - [131]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

28 июня 1914 года в Сараево прогремели пистолетные выстрелы. Тёнле только спустя месяц узнал об этом событии от одного угольщика, Бинтарн пас овец на Цингарелленбеке, а угольщик направлялся за сосновыми чурками к Козьему гроту; встретились они у родника, чтобы напиться прохладной, струящейся прямо из камня воды.

— В городе, в остерии Файона, — начал угольщик, — говорят, будто в Сербии убит сын Франца — Иосифа. Еще говорят, будто с Россией и Францией началась война.

— Сын Франца — Иосифа? — переспросил Тёнле. — Да ведь он умер в Майерлинге, еще в восемьдесят девятом, и звали его Рудольф. Я тогда, помнится, работал в тех краях. Выходит, убит эрцгерцог Фердинанд, наследник.

— Точно, он самый, — согласился угольщик. — В остерии говорили — вместе с женой.

Хотя Тёнле никогда не ходил в школу, читать и считать, насколько это было ему нужно, выучился самостоятельно. Он умел объясниться на трех или четырех языках и всегда интересовался историей тех стран, куда каждый год забрасывала его судьба. В Венгрии и Австрии, Богемии и Баварии, Силезии и Галиции он ни разу не лег спать после ужина, не побеседовав прежде с местными жителями, он умел слушать других и узнал очень многое.

— Должно быть, Австро — Венгрия объявила войну Сербии, а Россия из–за балканского вопроса объявила войну Австро — Венгрии. Тогда, значит, Германия пойдет войной на Россию, а Франция на Германию. А мы в Тройственном союзе с Австрией и Германией…

Так толковали они, а овцы тем временем пощипывали молодую травку, вода струилась из трещины в скале, дрозды перепархивали с ветки на ветку в сосновой рощице.

Когда угольщик ушел по тропе на Снеалох, Тёнле присел на камень, нагретый солнцем, и закурил трубку. Невидящими глазами смотрел он на овец — мысли его были далеко отсюда. Тёнле вспомнил, как много–много лет назад на казарменном плацу в Будейовицах он проходил строевую подготовку под недреманным оком майора фон Фабини, а потом еще раз изучал шагистику, после смены правителей наших мест, в казарме «Палони» близ Вероны под командованием кавалер–полковника Гойша.

«Вот так штука, — подумал Тёнле, — при австрийцах командир у меня был с итальянской фамилией, а при итальянцах — с австрийской». Но, покурив и как следует поразмыслив, он пришел к выводу, что в этом нет ничего странного: господа и в Австрии, и в Италии — всегда господа, а простому человеку, кто бы ни командовал, — какая разница? Спину гнуть — он, в армии рядовым или на войне подыхать — тоже он. Одна надежда — пролетарская революция в Германии, так у Маркса в «Манифесте» говорится. Тёнле вспомнил, как читал его на руднике. В каком же это было году? Кажется, в восемьсот девяностом. Его–то, конечно, в армию не призовут. Интересно, а куда бы он попал — к фон Фабини или к кавалер–полковнику? Ну, а сыновей, которые не уехали в Америку, тех обязательно пошлют на фронт. Вдали, на гребне Кемпеля, Тёнле разглядел цепочку медленно бредущих альпийских стрелков: среди них, должно быть, Матио, его уже призвали в батальон «Бассано».

Тем летом на маневрах в наших горах участвовали не только альпийский гарнизон и батареи горно–вьючной артиллерии; прибыли к нам, разумеется секретно, и другие части. Они расположились лагерем на опушке леса; задымили полевые кухни, ежедневно на стрельбище в Петарайтле совершенствовали свое искусство стрелки, а саперы отмечали попадания в мишень. Наши женщины и девушки перестали ходить поодиночке за дровами и на огороды из–за того, что, по их рассказам, солдаты–неаполитанцы (под неаполитанцами подразумевались все солдаты родом из Тосканы и южнее) ведут себя, мягко выражаясь, по–хамски. Но, видно, правду говорят — женщины везде одинаковы: нашлись и такие, которые сами бегали по ночам в солдатские лагеря. В обращении появилось много денег. Поставки воинским частям, возвращение на родину дорожных рабочих по причине войны, прокладка шоссе, строительство фортификаций, открытие прачечных, оживление торговли и финансов — все это создало атмосферу всеобщего опьянения. Остерии, гостиницы с электрическим освещением, кинематограф «Эдем» были набиты битком до поздней ночи, или — это как взглянуть — до раннего утра. «Кругом пение, крик, смех и брань», — предавал анафеме всеобщее помрачение умов и упадок морали старый седой священник, сражавшийся в 1848 году с австрийцами.

Тёнле Бинтарн все так же пас своих овец и был далек от всего этого безумия. В одиночестве он размышлял о том, что сообщил ему угольщик, и о том, чему научился за свою жизнь. Как знать, может, ему удалось охватить всю историческую панораму тогдашних событий и фактов, чего не дано было толпе, окунувшейся в них с головой? Быть может, Тёнле помогло одиночество? Или горы?

Однажды Тёнле пас овец на Боулгрюне и увидел издали патруль: солдаты ему что–то кричали и размахивали руками. Но Тёнле не двинулся с места, только встал, чтобы получше их разглядеть. Солдаты полезли прямо через стадо, собака ощетинилась и глухо зарычала. Тёнле вполголоса подозвал пса и стал спокойно ждать.

Во главе патруля шагал офицер, потный, в расстегнутом у шеи кителе, так что был виден положенный по уставу белоснежный пришивной воротничок. Приблизившись к Тёнле, он снял фуражку и вытер лоб. По нашивкам Тёнле определил, что перед ним лейтенант полевой артиллерии. Солдаты стояли молча, и Тёнле ждал, когда лейтенант заговорит. Тот потребовал, чтобы к завтрашнему дню никаких овец здесь больше не было, мол, пасти их можно теперь в лесу Дорбеллеле, а на этом месте будет артиллерийский полигон.