Избранное - [9]

ЧЕРНАЯ МУЗЫКА

Е.Е.

Их встретили где-то у польской границы,

И в Киев с восторгом ввезли украинцы.

В гостинице давка, нельзя притулиться,

Но гости под сильным крылом «Интуриста»

Сияли оттенками темной окраски

И мяли ботинками коврик «Березки».

А наичернейший, трубач гениальный

Стоял и курил. И трепач нелегальный,

Москвич, журналист, пройдоха двуликий

Твердил со слезой: «Вы Великий, Великий…»

И негр отвечал по-английски: «Спасибо!»

И выглядел в эту минуту красиво.

Заткнулись звонки, улеглись разговоры,

И вот, наконец, увлеклись саксофоны,

Ударник ударную начал работу,

Они перешли на угарную ноту.

О, как они дули, как воздух вдыхали,

Как музыку гнули, потом отпускали!

И музыка неграм была благодарна.

Певица толпе подпевала гортанно.

А сам пианист, старичок шоколадный

Затеял какой-то мотивчик прохладный:

«К далекой земле на реке Миссисипи

Мы с вами отправимся скоро на джипе,

На боинге, поезде и самокате

И будет там баиньки в маленьком штате.

Под небом насупленным рая и ада

Нас дождиком утренним тронет прохлада,

А день будет солнечным, долгим и чистым…»

Поклонимся в черные ноги артистам,

Которые дуют нам в уши и души,

Которые в холод спасают от стужи,

Которые пекло спасают истомой,

Которые где-то снимают бездомный

У вечности угол и злому чертогу

Внушают свою доброту понемногу.

ПЕРЕД ПРОЗОЙ

П. Катаеву

На подмосковной даче слетает желтый лист,

Последний теплый месяц, тридцатое число.

Гоняет по участку ребенок-футболист,

Стоит на солнцепеке расхлябанный шезлонг.

О, как здесь веселились, как горевали здесь

В июне и в июле под дождик и туман.

Какие только люди перебывали здесь!

Когда-нибудь об этом я напишу роман.

Съезжались гости поздно, в двенадцатом часу;

Смеркалось еле-еле, стоял солнцеворот.

Был тамада прекрасен и ни в одном глазу,

А гости, к сожалению, совсем наоборот.

Смеялись, целовались, терзались как могли.

Кого-то поминали под яблочный пирог,

Кому-то отпускали слова, грехи, долги;

Кому-то говорили: «Вот Бог, а вот порог!»

Брюнетка с перламутром помады до ушей,

Студентка в белых кедах, готовившая чай,

Любитель бледноватый цветных карандашей —

Я всем сказал однажды:

                               «Прощай, прощай, прощай!»

Спешила электричка, шуршал таксомотор,

Одни ушли, другие придрались к пустякам.

И только тамада наш, известный самодур,

Не замечал пустыни и наливал стакан.

Он выплеснул на скатерть последнее вино,

Заляпана посуда, и заалел крахмал.

«Ну, тамада, скажите, кто этому виной?»

Но тамада уходит, должно быть, он устал.

Последний теплый месяц, осенняя жара,

Которую все лето мы ожидали здесь.

И я сижу под кленом с восьми часов утра,

Как будто в этом клене вся честь моя и спесь.

В НОВУЮ АНГЛИЮ

И.Б.

На первом этаже выходят окна в сад,

Который низкоросл и странно волосат

От паутины и нестриженных ветвей.

Напротив особняк, в особняке детсад,

Привозят в семь утра измученных детей.

Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!

Так много лет прошло, что наша связь скорей

Психоанализ, чем почтовый разговор.

Привозят в семь утра измученных детей,

А в девять двадцать пять я выхожу во двор.

Я точен, как радар, я верю в ритуал —

Порядок — это жизнь, он времени сродни.

По этому всему пространство есть провал,

И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!

А я тебя сравню с приветом и письмом,

И с трескотней в ночном эфире и звонком,

С конвертом, что пригрет за пазухой тайком

И склеен второпях слезой и языком.

Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я

Не сможем доказать вины и правоты,

Не сможем отменить обиды и нытья,

И все-таки любви, которой я и ты

Грозили столько раз за письменным столом.

Мой лучший адресат, напитки и плоды

Напоминают нам, что мы еще живем.

Семья не только кровь, земля не только шлак

И слово не совсем опустошенный звук!

Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,

Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!

Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис

На сцену, где молчит худой троянский мир,

И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист

Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.

НА МОТИВ ПОЛОНСКОГО

В одной знакомой улице

Я помню старый дом…

…И ветер занавескою

тревожно колыхал.

За улицею Герцена я жил и не платил,

В Москве в холодном августе в трех комнатах один.

Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт,

а сам уехал в Индию на медицинский фронт.

Цвели обои в комнатах и делались белей,

особенно на контурах пропавших мебелей.

На кухне света не было, там газ светил ночной,

я более нелепого не видел ничего.

Ты приезжала к полночи со студии «Мосфильм»,

я слышал, как беспомощно «Москвич» твой тормозил.

Как жил я в этих комнатах, так не живу сейчас.

Там был букет, обмокнутый в большой цветастый таз.

Ты целовала сердце мне, любила как могла.

За улицею Герцена уж обмерла Москва.

В оконных отражениях и в прорубях ворот

мелькала жизнь, что грезилась на десять лет вперед.

За плотной занавескою, прикрывшей свет и тень,

уж притаился будничный непоправимый день,

когда на этой улице под майский ветерок

мы разошлись, разъехались на запад и восток.

И на углу, где к Герцену выходит Огарев,

свою обиду вечную я высказать готов —

на то, что годы канули; пора бы знать нам честь,

а встретимся ли заново — Бог весть, Бог весть, Бог весть!

«Мокрой зимы всепогодные сводки…»

Мокрой зимы всепогодные сводки