Избранное - [10]

нам объяснить на прощанье готовы

невероятность мечты-первогодки,

важную бедность последней обновы.

В старой усадьбе бессмертные липы

нас пропускают едва на задворки,

но присмиревшие, как инвалиды,

шепчут вдогонку свои поговорки.

Вот и стоим мы над белым обрывом

мутном отливе последнего света.

Было безжалостным и справедливым

все, что вместилось в свидание это.

Все, что погибло и перегорело,

и отравило последние стопки.

Вот и стоим на границе раздела,

как на конечной стоят остановке.

Вот почему этот мокрый снежочек

склеил нам губы и щеки засыпал,

он, как упрямый студентик-заочник,

выучил правду в часы недосыпа.

Правду неправды, удачу неволи —

то, что отныне вдвоем приголубим.

Не оставляй меня мертвого в поле,

даже, когда мы друг друга разлюбим.

СТИХИ О ФОРТУНЕ

Под крупные проценты бери, пока дают

Поблажки и презенты — а там, гляди, убьют.

Когда совсем не спится, гуляю по ночам

За улицей Мясницкой, где банк и Главпочтамт.

Когда-то жил напротив я со своей семьей,

Но, что-то там напортив, я не пришел домой.

И жизнь пошла по новой, и я остался цел,

То лаской, то обновой замазывая щель.

Что отняла — вернула, чтоб не был я сердит.

Как будто бы фортуна открыла мне кредит.

Среди зимы и лета мой ангел не зевал,

Паденье самолета нарочно вызывал,

Устраивал попутно крушение такси,

Чтоб не было обидно до гробовой доски.

Чтоб я ценил удачи чужое ремесло,

Мне так или иначе везло, везло, везло.

На темные припадки, на бедную хвалу,

На скользкие лопатки, прижатые к стеклу.

От улицы Мясницкой до Сретенских ворот

Среди толпы мне снится шестидесятый год.

И молодость и смелость у времени в глуши,

И эта малость — милость единственной души.

ПЕРВОЕ ИЮНЯ

Что сегодня? Первое июня —

первое июня навсегда!

В доме спят, и светом полнолунья

черная заполнена вода.

Поезда перебегают к югу,

промывает небеса Гольфстрим…

Протяни во сне, товарищ, руку,

этой ночью мы поговорим.

Зеленью, куриной слепотою

зарастает поле под окном.

Первое июня молодое

ничего не знает ни о ком.

Две собаки дремлют на веранде,

птица притаилась под стрехой.

Что же вы, товарищ? Перестаньте

плакать на рассвете. Бог с тобой!

И пока мы не проснемся оба,

дорогой товарищ, лучший друг,

колыбель качается у гроба,

целину распахивает плуг.

Корни неба и земли едины —

скоро в этом убедятся все…

Истребители и серафимы

тарахтят на взлетной полосе.

УЗЕЛ

Е.С.

Мы жили радом. Два огромных дома,

по тысяче квартир, наверно, каждый,

не менее. И оба знамениты

в столице этой брошенной и ныне

считающейся центром областным.

Нас разделял унылый переулок,

как и дома, изрядно знаменитый

одной из самых популярных бань.

А для меня еще старинной школой,

построенной купечеством столичным,

как говорили, лучше всех в России…

За девять лет я кончил десять классов

(поди, не всякий эдак отличился!),

но, впрочем, не об этом речь совсем.

Мы жили рядом. Я звонил в любое

из четырех времен, объявших сутки,

и, кажется, на сто моих звонков

она не подошла четыре раза,

ну, пять, ну, шесть, но все-таки не больше.

Я назначал свиданье в переулке,

давал ей четверть часика на то, что

у женщин называется порядком,

и выходил. Она уже ждала.

Она всегда уже была на месте.

И это почему-то восхищало

и восхищает до сих пор меня.

Она приехала в мой город из Сибири.

В ней, очевидно, проступало счастье

от жизни у Невы и Эрмитажа,

дворцов Растрелли, чуда Фальконета

и кучи просвещенья и красот.

Я выходил из подворотни и

глядел на полноватую фигурку

(чуть-чуть, ведь в этом что-то есть —

при должном росте, правильной осанке,

два лишних килограмма — не беда!)

Мы посещали садики, киношки,

пустующие выставки и просто

мне милые пустынные места —

как, например, Смоленку, Пряжку, остров

Аптекарский и тот кусочек взморья,

что неизвестен, издавна запущен,

завален ржавыми, сухими катерами

и досками соседних лесопилок,

и всяким хламом, — знаете его?

За стадионом он напротив стрелки.

Мы что-то ели, если были деньги,

то покупали красное вино

(она другого и не признавала),

и возвращались на речном трамвае.

Мы поднимались на второй этаж

в мою запущенную комнатушку

и пили чай, который я умел

заваривать по старому рецепту.

И я всегда, всегда, всегда, всегда

одну и ту же доставал пластинку,

и радиола долгими часами ее играла.

Горела лампа в пестром абажуре

густым и сладким светом. Вечерело.

Она вытягивала ноги и просила

мой старый свитер — было зябковато,

когда мы выпускали дым в окно.

И было так спокойно. Никогда

мне больше не бывало так спокойно.

Шипел адаптер, разлетался дым,

часы постукивали на буфете.

Я твердо знал, пока она со мной,

покой и ясность, медленная сила,

как плотная свинцовая защита,

вокруг меня. Сибирская Диана,

чуть утомленная прогулкой и охотой,

при тусклом свете затаенной лампы

она была охраной мне, она

одна за нас двоих хранила

покой, в котором бодрствует душа.

Когда я открывал глаза, то видел

ореховые волосы ее,

лежавшие и медленно и тяжко.

(Хотел бы описать точнее, но

не получается.) Тяжелая прическа,

напоминавшая античный шлем,

тем более, что были там и пряди

светлее прочих, словно из латуни.

Овальное курносое лицо,

две родинки на твердом подбородке,

и, Боже мой, зеленые глаза.

Совсем зеленые, как старое стекло,

того оттенка зелени, который,

по-моему, синей всего на свете.

Тогда мы заводили, не спеша