Избранное - [35]

К словам и обстоятельствам. Она

Училась даже в неком институте

И щеголяла то стишком, то ссылкой

На умные цитаты. Но я отлично понимал:

Каким-то чудом десять тысяч лет

Словесности, культуры, рефлексии

Ее особы даже не коснулись.

И может, только клинописью или

Халдейскими какими письменами

В библейской тьме, в обломках Гильгамеша

Очерчен этот идеальный тип

Презрительной и преданной рабыни.

Но преданной чему? Служить, гадать

Но голосу, по тени в зрачках, по холоду руки,

Знать наперед, что ты еще не знаешь.

Готовой быть на муку, на обиду

И все такое ради самой бедной,

А может, и единственно великой

Надежды, что в конце концов она

Одна и нету ей замены.

А прочее каприз и ностальгия…

И все же презирающей тебя за все,

Что непонятно ей, за все,

Что ни оскал, ни власть, ни страсть,

Ну и так далее…

Я как-то заглянул в наполовину

Книжный, наполовину бельевой комод —

Вот полочка: стишки и детективы,

Два номера «Руна» и «Аполлона»,

«Плейбой» и «Новый мир» и Баратынский,

Тетради с выписками, все полупустые,

Пакеты от колготок, прочий хлам,

Измятая Махаева гравюра

(Конечно, копия) «Эскадра на Неве»,

Слепая «Кама-сутра» на машинке

И от косметики бесчисленные гильзы,

Весь набор полинезийского, парижского дикарства.

Не знаю — капля ли восточной крови,

Виток биологический в глубины дикарские?

А может, что иное? Как применялась

К нашей тихой жизни, как понимала,

Что она неоценима? И в лучшие минуты

В ней сквозили обломки критских ваз,

Помпейских поз, того, что греки знали

Да забыли, что вышло из прапамяти земли,

Из жутких плотоядных мифологий, из лепета

И силы божества, смешавшего по равной доле

Сладчайшей жизни и сладчайшей смерти, —

Того, что может плоть, все заменяя —

Дух и сознанье, когда она еще не растлена,

Не заперта в гареме и подвале,

А есть опора тайны и искусства,

И ремесла и вдаль бегущих дней.

Отсюда, верно, и пошла душа…

А через час была еще ракета,

Зеленая. Должно быть, забавлялись

В яхт-клубе, что на стрелке, в самой дельте.

И вот подул Гольфстрим воздушный,

Распалась туча, и стало,

Как положено, светло в такую ночь.

Мы все еще сидели на скомканных плащах

Среди всего, что намывают море и река,

И молчаливая молочная волна

Подкатывалась, шепелявя пеной.

Проплыл речной трамвай, за ним байдарка,

Две яхты вышли — «звездный» и «дракон»[16], —

Залив зарозовел, и день настал.

Проехало такси по пляжу, колеса увязали,

Интуристы подвыпившие подкатили скопом,

Держа за горлышко священные сосуды

С «Московской» и «Шампанским», загалдели. —

Нам в центр, водитель. До Пяти Углов.

Прощай, до смерти не забыть тебя,

Как жаль, что я не Ксеркс и не Аттила,

И даже не пастуший царь, что взял бы

Тебя с собой.

Прощай, конец,

Но помню, помню, помню,

Как вечно помнит жертвенник холодный

Про кровь и пламя, копоть, жир, вино,

Про уксус, мякоть и руно, про ярость

И силу и последний пир…

Уже остывший круглый камень,

На котором ютились духи ночи до утра.

1976

АЛМАЗЫ НАВСЕГДА

Н.

Я двадцать лет с ним прожил через стенку

в одной квартире около Фонтанки,

за Чернышевым башенным мостом.

Он умер утром, первого числа…

Еще гремели трубы новогодья,

последнее шампанское сливалось

с портвейном в измазанных стаканах,

кто полупил, кто полуспал, кто тяжко

тащился по истоптанному снегу…

А я был дома, чай на кухне пил —

и крик услышал, и вбежал к соседу.

Вдова кричала… Мой сосед лежал

на вычурной продавленной кровати

в изношенной хорьковой телогрейке

и, мертвый, от меня не отводил

запавшие и ясные глаза…

Он звался Александр Кузьмич Григорьев.

Он прожил ровно девяносто два.

А накануне я с ним говорил,

на столике стоял граненый штофчик,

и паюсной икры ломоть на блюдце,

и рыночный соленый огурец.

Но ни к чему сосед не прикоснулся.

«Глядеть приятно, кушать — не хочу, —

сказал он мне. — Я, Женя, умираю,

но эту ночь еще переживу».

«Да что вы, что вы! — закричал я пошло. —

Еще вам жить да жить, никто не знает…»

«Да тут секрета нет, в мои года», —

ответил он, ко мне придвинул рюмку…

Я двадцать лет с ним прожил через стенку,

и были мы не меньше чем родня.

Он жил в огромной полутемной зале,

заваленной, заставленной, нечистой,

где тысячи вещей изображали

ту Атлантиду, что ушла на дно.

Часы каретные,

                           настольные,

                                                   стенные,

ампирные литые самовары,

кустарные шкатулки, сувениры

из Порт-Артура, Лондона, Варшавы

и прочее. К чему перечислять?

Но это составляло маскировку,

а главное лежало где-то рядом,

запрятанное в барахло и тряпки

на дне скалоподобных сундуков.

Григорьев был брильянтщиком —

я знал давно все это. Впрочем,

сам Григорьев и не скрывался —

в этом вся загадка…

Он тридцать лет оценщиком служил

в ломбарде, а когда-то даже

для Фаберже оценивал он камни.

Он говорил, что было их четыре

на всю Россию: двое в Петербурге,

один в Москве, еще один в Одессе…

Учился он брильянтовому делу

когда-то в Лондоне, еще мальчишкой,

потом шесть лет в Москве у Костюкова,

потом в придворном ведомстве служил —

способности и рвенье проявил,

когда короновали Николая

(какие-то особенные броши

заказывал для царского семейства),

был награжден он скромным орденком…

В столицу перевелся, там остался…

Когда же его империя на дно переместилась,

пошел в ломбард и службы не менял.