Избранное - [33]

натянуть фуфайку, выпить рюмку,

и с дождем, выходит, можно нам ужиться,

влиться в струйку, вытянуться в струнку.

А всего вернее, может, затвориться,

пусть лукавит, соблазняет и лепечет,

что подмочено — уже не состоится.

Дождик знает, что там чет, а что там нечет.

В этот бред, капель древесную, дремоту

он подбавит два-три слова, две-три капли,

засыпание, забвенье, позолоту:

как бы, будто, словно, славно, вроде, вряд ли…

«Пополам раздвигая легкотяжелую штору…»

Пополам раздвигая легкотяжелую штору,

я от ненависти к зазеркалью опускаю глаза.

Что хочу я припомнить, что пришлось бы мне к сердцу и впору —

бесприютная тьма и заката вчерашнего полоса.

Почему-то нельзя эту штору задернуть на сутки,

надо злобно глядеть в неприметный и жалкий пейзаж,

в бестолковую заумь, расцветающую в рассудке,

отбивая стопою почти олимпийский мандраж.

Как в замызганном клубе экран разбухает от пятен

редких райских видений — они ведь бывали и там,

все равно вид реальности вымышлен и неприятен,

неопрятен всегда и особенно по утрам.

Как затворник я перебираю размытые тени —

то дубовую Англию, то расстроенный римский фонтан,

вот и речка Фонтанка обмывает у спуска ступени:

среди всей этой челяди я меценат и тиран.

Потому что уже ничего не привидится внове,

кроме утренних сумерек и городской суеты,

потому что предельно насыщен раствор пересоленной крови,

и едва пробивается день, в заоконные рухнув кусты.

Потому даже луч твоего зодиака

надо мною не властен, а только сулит свою жуть,

потому-то у собственной жизни в ногах я дремлю, как собака,

и пытаюсь во сне ее теплую руку лизнуть.

ПЯТИДЕСЯТЫЙ

Раскаленный фуникулер до причала пускает зайчик,

поднимаясь к санаторию Фрунзе имени Орджоникидзе.

В магазине на выбор — пол-литра, чекушка, мерзавчик…

Слева — дом дипломатов, а прямо — идут журналисты.

Это около Сочи. Я вижу все это впервые.

В трикотажных трусах с голубой полосою «Динамо»

я сижу под навесом и прыгаю в передовые

штормовые валы, что на пляж засылает упрямо

некий дух черноморья, властелин серединного года,

из пучины глядящий в затылок двадцатого века.

Сколько женского тела — шоколад, молоко, терракота,

но гораздо вкуснее поджаристый цвет чебурека.

Все прекрасно, ужасно и что-то, пожалуй, понятно,

нестерпимая блажь наползает к закату с Кавказа.

Закрываешь глаза — через веки багровые пятна,

проступают тревожно, как будто экзема, зараза.

Солнце Кобы еще высоко, над Москвой и над Рицей в зените,

сам же горный орел наблюдает без промаха в оба.

То, что знаешь, — храни, притаись, уподобься зенице

ока…

«В городе Кембридже под Рождество…»

В городе Кембридже под Рождество

снегом негаданным все развезло:

клумбы, куртины, газоны, аллеи,

горизонтали и параллели.

Ивы и клены, трава и кусты

стали мохнаты, а были пусты.

В доме чужом телевизор туманный,

джин откровенный и виски обманный,

свежее пиво и древний коньяк

и путешественник — бедный дурак.

СВЕТ С ВОСТОКА

В отеле «Атриум» — пять звездочек по Бедекеру —

заполуночный ужин уходит в рассветный «фриштык».

Ex oriente lux пробивается за портьеру,

золотя у подруги припудренный прыщик.

Ex oriente lux — это попросту «свет с Востока»,

кажется, что-то гностическое по части Святой Софии.

Выхожу на балкон и затягиваюсь глубоко

нервным, нежным озоном, совмещающим грозовые

придунайские волны и советские вихри с изнанки,

вижу тучи над северным окоемом.

У подъезда швейцар в голубом доломане охранки

принимает взносы у смены ночной с поклоном.

«Боже мой, — я думаю, — тут все еще Томаса Манна,

Фитцджеральда, Арлена продолжается листописанье!»

Трижды бармен осмотрит хрустальное донце стакана,

ибо форма сосуда переходит в его содержанье.

Что ж, вернуться за столик и пошарить в надорванной пачке,

на которой грустит дромадер — тоже вестник востока?

Что-то тошно, как бы в ожиданьи подачки,

и отводишь глаза, потому-то и видишь высоко.

В этом своде отеля, где мобили, дельфтские вазы,

слышишь музыку Моцарта, смешанную с «Мицуки».

И как дервиш чураешься сей обреченной заразы,

как паломник к святыне протягиваешь руки.

Видно, как побледнели привычные старые тени,

обреченно и нагло подведенное сузилось око,

слышно, как повторяет швейцар — шут и гностик — в смятенье:

«Свет с Востока, с Востока, с Востока, с Востока…»

НОВЫЙ СИМВОЛИЗМ

Ночь уходит по серому серым,

погружаясь на лунное дно,

и апокалипсическим зверем

залезая под утро в окно.

Здесь в Колхиде цветок сожаленья —

все, чем я заслониться могу,

если время наладит сцепленья

и меня перегонит в Москву.

И оттуда в подвал Петрограда,

в Комарово на берег пустой,

где меня не застанет награда

и не вычеркнет вечный покой.

И тогда в переулках Тишинки,

на каналах, в пустых берегах

я успею на ваши поминки

там, где розы и бредни и страх.

И тогда вы объявитесь снова

под мессинскою пылью своей —

Александра истошное слово

и твой бред необъятный, Андрей,

и твой русский анапест, Валерий,

и твой римский распад, Вячеслав,

тот французский раскат устарелый,

что тянулся, к Верлену припав.

Я — последнее слово в цепочке,

и в конце этой жизни пустой

вы теперь уже без проволочки

отпустите меня на покой.

В этот купол родной и знакомый,

где закат на заневских мостах,

я продену в петлицу законный

мой цветок — это роза и страх.

ВОСПОМИНАНИЯ В ПРЕОБРАЖЕНСКОМ СЕЛЕ