Избранное - [26]

уехал, умер.

А может, вместе ты и я —

два полубрата,

и эта невская струя

не виноваты

и в том, что нету никаких

теперь известий,

и мой звонок к тебе затих

в пустом подъезде.

«На Каменноостровском среди модерна Шехтеля…»

Как представляешь ты кружение,

Полоску ранней седины?

Как представляешь ты крушение

И смерть в дороге без жены?

Е.Р. 1959

На Каменноостровском среди модерна Шехтеля,

за вычурным мосточком, изображал ты лектора.

Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой «Данхилл»,

а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел.

Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции,

но нету проще истины — стою я у поленницы,

у голубого домика, у серого сарайчика

и помню только рослого порывистого мальчика.

А не тебя плечистого, седого, знаменитого…

Ты говорил мне истово, но нет тебя, убитого,

среди шоссейной заверти,

                                       меж «поршем» и «тоётою»,

и не хватает памяти… Я больше не работаю

жрецом и предсказателем, гадалкой и отгадчиком…

Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком.

Ты помнишь,

                        тридцать лет назад в одном стихотворении

я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение,

я предсказал крушение среди Европы бешеной

и головокружение от этой жизни смешанной.

Прости мое безумие, прости мое пророчество,

пройди со мной до берега по этой самой рощице,

ведь было это названо, забыто и заброшено,

но было слово сказано, и значит, значит… боже мой!

Когда с тобой увидимся и табаком поделимся…

Не может быть, не может быть, но все же понадеемся.

ЛЮБОВЬ К ЛИЛОВОМУ

Совсем не осталось писем, и нет почти фотографий,

Одни записные книжки исписаны до конца.

А выбраться невозможно — как черту из пентаграммы,

Пока повелитель духов не повернет кольца.

Рассыпались наши фигуры: овал, квадрат, треугольник,

Распался карточный домик, заржа́вел магнитофон.

Теперь уже не припомнить, кто друг, кто муж,

                                                                          кто любовник,

Кто просто тянул резину, кто был без ума влюблен.

Теперь уже не собраться на Троицкой и Литейном,

Молчат телефоны эти, отложены рандеву.

Никто не сможет распутать тех сплетен

                                                                  хитросплетенье,

Поскольку все это было так ясно и наяву.

Одиннадцатого апреля и двадцать четвертого мая

Я пью под вашим портретом, читаю ваши стихи.

Наземный транспорт бессилен —

                                                   уж слишком дута кривая,

Воздушный путь покороче, да вот небеса глухи!

Жильцы чужих континентов, столицы и захолустий,

Кормильцы собственной тени и выкормыши казны,

Когда мы сменяем кожу своих обид заскорузлых,

У нас остаются только наши общие сны.

И тот, кто холодную почту своих кудрявых открыток

Содержит в полном забвенье, как заплутавший обоз;

И тот, кто честно выводит своих скитаний отрывок, —

Уже понимают: бумага не принимает слез.

А тот, кто остался дома, как бы наглотался брома:

Не видит, не слышит, не знает, не чувствует ничего.

Он выбрал себе наркотик — пейзаж,

                                                что в окне напротив, —

И искренне полагает, что раскусил Вещество.

Мы думали: все еще будет, а вышло, что все уже было.

На севере коротко лето — не следует забывать!

Любовь к лиловому цвету нам белый свет заслонила,

Прощай, лиловое лето, — проклятье и благодать!

«На старой-старой хроникальной ленте…»

Памяти 10 марта 1966 года

На старой-старой хроникальной ленте

я вижу снова этот темный день,

весь этот сбор — по мелочи, по лепте.

И не понять — он больше или меньше

всей прочей жизни — да и думать лень.

Морской собор в застуде и осаде,

цепочкой перевитая толпа,

два милиционера на ограде.

В каком таком Петра и Ленинграде

протоптана народная тропа?

Цветы замерзли. Тучи потемнели,

автобус принимает пышный гроб.

Зачем же вы стоите на панели,

неужто вы и вправду не сумели

киностекляшке глянуть прямо в лоб?

О милые, о смазанные лица,

прошло сто лет, и вас не различить.

Пока дорога снежная пылится,

пока скорбит убогая столица,

что делать нам? Нам остается жить.

И вы, друзья последнего призыва,

кто разошелся по чужим углам,

еще вот здесь, на старой ленте, живы,

еще шумит, галдит без перерыва

немая речь с подсветкой пополам.

НОЧЬ В КОМАРОВЕ

Памяти Анны Андреевны Ахматовой, Ильи Авербаха, Владимира Торопыгина

Три могилы — Илюши, Володи и Анны Андреевны —

обошел и отправился вниз по шоссе на залив.

Постоял у торосов, последним, растерянным,

предзакатным лучом старину осветив.

Над заливом на сером, лиловом и клюквенном

проступает лишь серпика узкий ущерб;

вот еще полминуты, и куколем угольным

покрывается все, что глядело наверх.

Закрываются дни, отгулявшие намертво, —

эти будки, побудки, мечты и мячи;

то, что будет еще, навсегда упомянуто;

то, что так позабылось, хоть плачь да молчи.

Эти розы и слезы, сонеты приморские,

эти зимние дачи и пляжные дни,

эти теплые плечи, колени замерзшие,

на открытом шоссе неземные огни.

На разбитом рояле запавшие клавиши,

по которым мальчишеский марш проходил,

и на этом запущенном маленьком кладбище —

три ограды еще не отрытых могил.

АЛЬБОМ МОДИЛЬЯНИ

Всякий раз, открывая альбом Модильяни,

я тебя узнаю, но не с первого взгляда.

На продавленном нашем кошмарном диване