Избранное - [28]

Цена их — бог не приведи!

Не разрушайте дом поэта

Среди корысти и беды,

По случаю кончины света

И всяческой белиберды.

Свет отгорит и вспыхнет снова,

Взойдут народы и падут,

Но этого молитвослова

На столике не создадут.

И выцветший на фото локон,

Очаровательный овал

Из миллиона избран богом,

Чтоб я его поцеловал.

И, наконец, диванный валик,

Где Ади умер молодым,

Мне виден через тот хрусталик,

Которым в вечность мы глядим.

И нам понять доступно это,

И выразить дана нам мощь,

Приют поэта, дом поэта —

Прихожая небесных рощ.

«Где следопыт в шинели каменной…»

Где следопыт в шинели каменной

стоит на страже за римской храминой,

где профсоюз стучит печатями,

а лучший кровельщик бузит с девчатами,

что перемазали наш домик в розовый,

и он теперь-то и вовсе бросовый.

Где я вбегал к тебе по лестнице,

жене и неженке, своей прелестнице,

и где ступенька доныне прогнута…

О, будь удачлива и вечно проклята!

За все и бывшее, за все небывшее,

за все, оскомину до дна набившее,

за все, что ты сказала, сделала,

за то, что знала и что не ведала,

за всю твою любовь-прощение

и за предательское поручение —

любить и звать тебя последним шепотом,

катить по жизни гремучим ободом,

прийти однажды на Мархлевского —

смиренно, тихо, украдкой, ласково —

сдать часовому и нож, и маузер,

за то, что слезы я впотьмах размазывал,

и врал, и верил, и звал отсюдова

к северо-западу стыда подсудного,

за то, что ты меня с поличным выдала

на волю этого крутого идола,

и за его допросы вежливые,

за папиросы его насмешливые.

За ваши козни окаянные,

что отпустили без покаяния,

круша известку притворным высверком,

жить разрешили бездомным призраком.

БРЕСТСКИЙ МИР

В переулке Малом Левшинском,

в доме стиля рококо

Блюмкин жестом самым дружеским

размахнулся широко.

И павлины на плафоне

поглядели на него,

Мирбах в шелковом пластроне

не заметил ничего.

Не успели немцы чинные,

обитатели тех мест,

и по этой же причине

зря катался Троцкий в Брест.

Изумленная прислуга

опрокинула бокал,

некто в сером от испуга

необдуманно икал,

А посол стоял безжизненный,

наводя на строчки взгляд,

потому что сам Дзержинский

косо подписал мандат.

Фридрих, Менцель, Тинторетто

наблюдали со стены,

ведь они-то знали: это —

самый первый день войны.

Кайзер шел на Украину,

Черчилль крейсер торопил.

Блюмкин адскую машину

раскачал и отпустил.

Он стоял в кожанке новой —

мелитопольский еврей,

Герострат темноголовый,

хитроумный Одиссей.

А на кухоньке убогой,

поджимая камень губ,

из тарелки неглубокой

Ленин ел перловый суп.

И глядела Немезида

в зачерненное окно —

было все уже убито,

Все до срока решено.

Даже гений Леонардо

не сумел бы им помочь.

Блюмкин бросился обратно,

на Лубянку, в злую ночь.

Что касается же Мирбаха —

не осталось ничего.

Только имя. Мир праху его!

Все? Да, только и всего!

ФОНТАНЧИК

В коктебельском парке фонтан убогий,

Вылетает струйка: разлетается прахом

Водяным, но, однако же, сколь угодной

Она кажется мне, да и местным птахам,

Что хватают в полете пыльцу золотую

От высокого солнца и в радужной сетке,

И фонтанчик докладывает: «Салютую

Оком вод, разлетевшимся на фасетки».

Припадая губами, подставь ладошку —

Ничего, что мало, важней — старанье,

Ты живи и пей себе понемножку,

Выпьешь вечность — предсказываю заране.

Подставляй под струйку седые букли,

Пусть течет за шиворот — так и надо.

Вот под майкой соски наконец набухли,

Это — женственность мужества (см. Паллада).

Подсчитай мне время мое, клепсидра,

И налей стаканчик еще с походом,

Ты, струя, единая не обрыдла,

Ибо схожа ты со слезой и потом.

Ибо что-то родное, совсем родное,

Что-то братское видно в твоем паденье

В эту землю, жадную к перегною,

Безысходно-вечную почву тленья.

«…И В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ НА ДОЛГИЕ ГОДА…»

Через одну личность средних лет вы получите большую радость. Совершайте начатое дело. В трудный час вам помогут.

Из гадательного билета

Мне морская свинка нагадала

Ровно тридцать лет тому назад

Где-то у Обводного канала,

Где вокзал и где районный сад.

Там по воскресеньям барахолка

Составляла тесные ряды,

В тех рядах я разбирал подолгу

Модернистов ветхие труды.

Мне там попадались: Северянин,

«Аполлон», «Весы», «Гиперборей»…

И томился вечер у окраин

Петроградской юности моей.

Торговали книгами, играли

В карты и крутили патефон,

Там-то мне как раз и нагадали

Долгий путь под гулкий перезвон

Довоенных джазиков гавайских,

Медленного «Танго соловья»…

Белой ночью и в потемках майских

На дорогу эту вышел я.

«Совершайте начатое дело,

Кто-то вам поможет в трудный час».

И печально свинка поглядела,

Рафинад поймала, изловчась.

Видно, что-то знала эта свинка,

Только не хотела рассказать…

И вопила старая пластинка,

Что пора бы руки нам пожать.

Это пел неугомонный Козин,

И гремел разболтанный трамвай.

Помню я, как, весел и серьезен,

Веял кумачами Первомай.

Помню я, что навсегда приметил

Эту свинку и ее совет.

Никогда никто мне не ответил,

Угадала свинка или нет.

Кто помог мне в бедный, пылкий, трудный

В три десятилетья долгий час?

Может быть, от свинки безрассудной

Вся моя удача началась?

Белой ночью, сумрачною ранью

Дешево купили вы меня,

И лежит билетик ваш — гаданье

В книге Михаила Кузмина.

В СТАРОМ ЗАЛЕ

В старом зале, в старом зале,

над Михайловской и Невским,

где когда-то мы сидели

то втроем, то впятером,

мне сегодня в темный полдень