Избранное - [15]

вечной, беспечной, еще молодой стариной?»

Линзы подстрою и снова увижу я, как

пестрый и свежий норд-вестом полощется флаг,

шестидесятые там на причале стоят,

вести и музыка головы смутно томят.

Молодость — дикий подросток в румяном бреду,

здесь на причале на досках тебя я найду,

в робе брезентовой, в клешах зауженных грянь,

и стопроцентною дурью налей меня всклянь.

С кем ты сражаешься в серой ночной темноте?

Как отражаешься в быстрой огнистой воде?

Яхты, и танкеры, и городские огни,

в сумрачном парке мы вечно, беспечно одни.

Вечно, томительно музыка бьется в виски,

медленно, длительно ост наметает пески,

глянь с этой пристани — время уходит на дно,

и серебристые призраки с ним заодно…

Что ты здесь ждешь? Этот пропуск пропал навсегда,

больше до смерти уже не вернуться сюда.

Только над Олевисте свет пробивает туман,

вечная молодость падает прямо в карман.

Вечная девочка чиркает спичкой впотьмах,

бледный огонь зажигается в старых домах.

Маятник ходит за тридевять лет по дуге,

шрам и пушок проступают на нежной щеке.

Сладкие десны елозят по грубым губам,

слезы несносны, пора попрощаться и нам.

Девичьи руки, где винные пятна горчат,

вверх переводят и вниз опускают рычаг.

Вот и моторка выходит на пасмурный рейд…

Девка, чертовка, открой на прощанье секрет.

Что ты ни скажешь, я все же дойду до конца,

я проиграю, но не отверну я лица.

Вижу, последний над рейдом прожектор скользит,

кто безответный ответит за весь реквизит?

Выше и выше все глуше и дальше назад…

Крыши темнеют, а души горят и горят.

НА ОРДЫНКЕ

Вот здесь мне предлагали комнату,

но я свою не обменял,

как бы предчувствию какому-то

подобострастно я внимал.

Была квартира коммунальная

других и чище и милей,

и даже что-то карнавальное

внезапно проступало в ней.

Какие-то цветные стеклышки,

остатки фрески в гальюне,

о некой миновавшей роскоши

напоминало это мне.

И только две соседки тихие,

две незлобивые старухи,

выслушивая речи дикие,

хихикали, как две подруги.

Я говорил: «Жена прекрасная,

я сам виновен перед нею,

такая голь я перекатная,

что я надеяться не смею».

Я говорил, что жизнь не можется,

разлад убийственный, семейный.

Они твердили: «Все уложится,

переезжайте к нам, Евгений!»

«Переезжайте!» Не послушался.

И жизнь погибла и воскресла.

Как вал девятый, что обрушился,

и как волна, что вверх полезла.

МОНАСТЫРЬ

…Как Волги вал белоголовый

Доходит целый к берегам!

Н. Языков

За станцией «Сокольники», где магазин мясной

И кладбище раскольников, был монастырь мужской.

Руина и твердыня, развалина, гнилье —

В двадцатые пустили строенье под жилье.

Такую коммуналку теперь уж не сыскать.

Зачем я переехал, не стану объяснять.

…………………………………………

Шел коридор верстою, и сорок человек,

Как улицей Тверскою, ходили целый день.

Там жили инвалиды, ночные сторожа,

И было от пол-литра так близко до ножа.

И все-таки при этом, когда она могла,

С участьем и приветом там наша жизнь текла.

Там зазывали в гости, делилися рублем,

Там были сплетни, козни, как в обществе любом.

Но было состраданье, не холили обид…

Направо жил Адамов, хитрющий инвалид.

Стучал он рано утром мне в стенку костылем,

Входил, обрубком шарил под письменным столом,

Где я держал посуду кефира и вина, —

Бутылку на анализ просил он у меня.

И я давал бутылки и мелочь иногда,

И уходил Адамов. А рядом занята

Рассортировкой семги, надкушенных котлет,

Закусок и ватрушек в неполных двадцать лет

Официантка Зоя, мать темных близнецов,

За нею жил расстрига Георгий Одинцов.

Служил он в гардеробе издательства Гослит

И был в литературе изрядно знаменит.

Он Шолохова видел, он Пастернака знал,

Он с Нобелевских премий на водку получал,

Он Юрию Олеше галоши подавал,

Но я-то знал: он тайно крестил и отпевал.

Но дело не в соседях, типаж тут ни при чем, —

Кто эту жизнь отведал, тот знает, что — почем.

Почем бутылка водки и чистенький гальюн.

А то, что люди волки, сказал латинский лгун.

Они не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.

Но я бы мог такие свидетельства привесть,

Что обломал бы зубы и лучший богослов.

И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров

Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,

Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,

Кто учит нас терпенью и душу каменит,

Кто учит просто пенью и пенью аонид,

Тому, кто посылает нам дом или развал

И дальше посылает белоголовый вал.

У НОВОДЕВИЧЬЕГО

У Новодевичьего меж лебедей и уток

я на воде читаю — это промежуток.

Белок и киноварь, лазурь и позолота —

все опрокинуто в прекрасное болото,

где отражаются зубцы, собор и башни

и снова дышится так влажно, бесшабашно.

Глухонемой сижу у Окружной дороги,

пустовагонные грохочут демагоги,

бормочут, отрицают, прорицают,

кого-то обличают, отличают.

Не требуй ничего, и так все будет,

закат утопленный горячий лоб остудит.

Все, что упущено, по Окружной дороге

круг обойдет, к тебе воротится в итоге.

Гремят приветливо товарные вагоны,

как будто школьные товарищи долдоны.

Сиди и жди, не суетись нисколько,

и сохрани на полчаса, на пол-осколка

свое радушие, согласие на малость.

И жизнь поднимется, как прежде поднималась.

НАД ТАВРИДОЙ

Отдаленная музыка с веранды Ореанды

и огни теплохода…

После жизни и смерти вернуться обратно

соглашаюсь охотно.

На просторном, пустом, одиноком балконе

я стою над Тавридой…

Разве я навсегда в круговой обороне