Избранное: Проза. Драматургия. Литературная критика и журналистика - [19]

…Пьер проснулся третьего сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего-то постыдного, совершенного накануне…

– Тю-ю! – только и смог произнести Сагайдаш и тут же поморщился.

Казак нервно огладил широкой ладонью больной затылок. Легче не стало. Не вполне осознанно он встряхнул подол своего костюма. Пыль поднялась, но чище платье, в котором он спал под деревом, не стало. О душе Сагайдаш в эту минуту предпочёл не вспоминать.

– Ну, нельзя же так, – произнёс казак себе под нос. – Ему Буонопартия убивать, а он… того… спит на закате… Негоже так. По-другому нужно…

И, с остервенением превозмогая головную боль, Сагайдаш принялся вымарывать строки своих коллег и писать поверх них новые…

…Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протёр глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.

Он бодро вскочил с кровати и тут же сделал десятка два, а то и три, приседаний. Взбодрившись после сна, он выстроил руки перед собой на высоте и ширине плеч и совершил несколько энергичных поворотов торсом. Рельефные мускулы холодно поблескивали в сером свете молодого дня, будто были отлиты из стали. Радостно улыбнувшись скрытому за облаками светилу, Пьер упал вперёд на руки, сорок раз отжался, подпрыгивая при каждом подъёме и хлопая перед собой в ладоши. Потом сделал несколько жимов на обеих руках.

Совершая ежеутренний физкультурный обряд, Пьер вспоминал месяцы, проведенные в подвалах корнуэльского замка Тинтагель. На вид заброшенная руина имела под собой сложную систему казематов, залов и коридоров, устроенных ещё иезуитами, и приспособленную Орденом Золотой Зари для своих нужд. Пьер прибыл туда, имея рыхлое, заплывшее жиром тело, близорукость, отдышку, потливость членов и постоянное желание прилечь. Единственное, что заставляло его тогда передвигаться и действовать, – это искреннее и страстное, идущее из самых глубоких закоулков сердца стремление уничтожить Наполеона Бонапарта.

Агент Ордена вышел на Безухова ещё в Париже. Карлик в атласном колпаке и расшитой басурманской безрукавке вдруг отделился от шумного маскарада, сотрясавшего влажный воздух Елисейских полей, и приблизился к одинокому русскому, в нерешительности застывшему под цветущими сливами. Наклонил и без того низко сидящую голову, заглянул в глаза.

– С вами желают говорить, мон ами, – схватил за руку и повлёк Пьера в самую гущу языческой пляски. Угольные и карминные, изумрудные и золотые взметнулись перед Безуховым праздничные покровы парижан. Петухи с острыми клювами, многоглазые восточные демоны и усатые рыбы вдруг расступились, открывая глаз бури – поляну спокойствия в буйстве красок. Там за изящным белым столиком на табурете неподвижно сидела Смерть. Одежды Таната были черны и, казалось, вырастали из жирной вспаханной червями земли. Хищно и не иллюзорно поблескивало лезвие косы. Рядом с мрачным ангелом был свободный стул, и Пьер, внутренне содрогаясь, примостился на нём. Карлик тут же поставил на стол кувшин с вином, разлил рубиновый сок по бокалам. Потом была беседа. Смерть говорила с Безуховым на русском языке. Звучный и сильный голос набатно вздымался в голове графа. Вскоре он стал отвечать и увлёкся беседою. Речь шла о роли человека в истории и о том, как годами выстраиваются цепи тончайших взаимосвязей, порождающих чудо прогресса и цивилизации. И теперь так долго выстраиваемое здание может рухнуть из-за одного недостойного.

– Корсиканец, – возвестила Смерть, – враг человечества. Он идёт, точно обезумевший слон в густом лесу. Без цели, без смысла, не разбирая дороги. Сокрушает устои, ниспровергает традиции. Его гвардейцы берут под конюшни древние святыни веры и омывают грязные лица свои в крестильных купелях. Новый Аттила, варвар без идеалов. Он должен быть ниспровергнут.

Может быть, так действовало вино, а может – сила, клокотавшая в голосе ряженого, но каждое слово, сказанное Жнецом, находило в душе русского барича благодатную почву. Личность Наполеона волновала его, и, как это часто бывает с предметом духовного внимания, интерес и благосклонная одержимость преобразовались в чернейшую ненависть. Распалённый словами незнакомца с косой, Пьер уже и сам уверовал в необходимость физической расправы над императором.

– Да! – страстно вскричал он наконец. – Варвар должен быть повержен!

– Верно, – Жнец поднялся и навис над Безуховым, угольный призрак на фоне абрикосовых небес. – Ты избран, чтобы сделать это!

– Я? – Очки Пьера от волнения запотели, и он снял их. Всё вокруг тотчас расплылось и перемешалось. – Но я не готов. Я… я даже стрелять не умею.

– Твоё нынешнее состояние не существенно. Разве может дерево или руда поразить закованного в доспех рыцаря? Но вот срезана ветвь и снята кора и смертоносная суть металла призвана из земли, отлита в форму и закалена. И перья хищной птицы собраны для дела. Так рождается стрела, до конца не зная, что она предназначена и готова пробить тяжелый панцирь и поразить тело.