Избранное - [75]

Туна миновал город, вышел на «большую» железную дорогу, зашагал по шпалам и у первой станции свернул налево, но, вместо того чтобы проселочной дорогой сразу направиться к хутору, видневшемуся среди садов на невысоком холме, решил сделать небольшой крюк, пройти рощицей, которую звали Шикара, и подышать весенним лесным воздухом. Рощица реденькая, куда ни посмотришь — всюду меж стволов проглядывают зеленые поля и разбросанные там и тут белые домишки. Среди развесистых дубов, которые, быть может, еще помнят стародавние непроходимые леса и топи с кипучей жизнью земных и небесных тварей, в предчувствии суеты и шума городского лета царит тишина. В эту пору года рощица лучше всего. Тихая, зеленая, ласковая и свежая. Слышен щебет каждого воробышка, каждой овсянки, редко-редко пройдет какая-нибудь девочка, срывая фиалки; загородный ресторанчик закрыт, осмелевшая трава вылезла между вбитых в землю столов и на кегельбане. Но не пройдет и месяца, как сюда повалят школьники, члены хоровых обществ, музыканты и пожарные, на траву выкатят бочки с пивом, фиалки затопчут, траву сомнут, молодые побеги на деревьях пообрывают, несколько несчастных дроздов разлетятся от визга и топота, а вместо грибов появятся пробки и разбитые бутылки, мятые, промасленные старые газеты, веревки и тряпки, потерянный женский гребень, куриные кости, а где-нибудь на высокой ветке повиснет продавленная шляпа.

Туна снял с головы красный картуз, вытер пот со лба и почувствовал себя празднично взволнованным. Сколько раз в молодые годы и он отплясывал здесь, гонялся за девчатами, которым не так-то легко было ускользать от него в своих широченных буневацких юбках; сколько раз прислуживал он здесь развалившимся на коврах господам, притворялся, что не видит, чем они занимаются за кустами, а напоследок целовался с опьяневшими господами, грузил их в экипажи и, поддерживая, развозил по домам.

Как ни мал и ни редок был лесок, но, выйдя из него, Туна потонул в ярком свете открытой равнины. Хлеба, еще реденькие и нежные, точно пушок на лице юноши, колыхались уже и переливались в лучах предзакатного солнца. Чернели на полях вороны и галки; людей не видно — «они свое сделали, освятили, теперь все в руках божьих».

Туна вступил на мягкую узкую тропинку и еще издали увидел высокую фигуру Бабияна, стоявшего посреди небольшого виноградника перед хутором. Пощупал на груди карман — бумага на месте — и сразу забыл и природу, и господа бога, благословляющего посевы.

Бабиян, с непокрытой головой, с засученными рукавами рубахи, в расстегнутом жилете с мотком лыка у пояса, подвязывал лозы — короткие к колышкам, длинные к планкам, — которые образовали вдоль центральной дорожки виноградника своего рода крышу. Работал не спеша, с достоинством скрывая свою стариковскую мешкотню. Туну он заметил давно, лишь только тот вышел из рощи. Узнал его по некрестьянской походке торгового человека — Туна ступал на пятки, далеко в стороны разводя носки башмаков. Да и ярко-голубой мундир, отороченный белым шнуром, и красный картуз выдавали старого служаку. Однако Бабиян ни на мгновение не приостановил работы. Даже внучек, прибежавший сказать о приходе Туны, не изменил ритма его движений. Лишь когда Туна подошел к винограднику и крикнул: «Хвала Иисусу, кум Бабиян!», он выпрямился, прикрыл глаза ладонью, пристально вгляделся, будто не мог узнать, кто это с ним здоровается, и, притворно удивившись, ответил:

— …и Марии, кум Туна! Заходи, заходи, я сейчас, вот только эту лозу подвяжу.

Туна сосредоточенно вытер о штаны вспотевшую ладонь, и они церемонно пожали друг другу руки. Оба прекрасно знали, о чем пойдет речь, но ни Туна об этом ни словом не обмолвился, ни Бабиян не выказал нетерпения ни взглядом, ни жестом.

— Каким счастливым ветром занесло в нашу деревенскую глушь столь досточтимых господ из управы?

— Есть к вам, кум Бабиян, серьезный разговор! — важно начал Туна, но Бабиян обнял его за плечи и повел к дому.

— Э, раз так, пошли в дом!

Пройдя загон, где на свободе, задрав хвосты, резвились жеребята и телята, и ступив во двор, Бабиян крикнул повелительно:

— Стипан, придержи-ка Куцую, кум Туна пришел, а ты, Магда, тащи-ка вина, ветчинки, сыра да маринованного перца.

Но по сути дела это было излишним, ибо, как только домочадцы еще издали увидели Туну, все тут же было приготовлено, и теперь они толпились в почтительном отдалении и с чуть ли не набожным подобострастием провожали глазами обоих стариков, громко призывая Иисуса и Марию; Туна с довольной улыбкой отвечал на приветствия, обращаясь по имени ко всем сыновьям, снохам и внукам Бабияна.

Хозяин ввел гостя в верхнюю половину дома с верандой и двумя большими комнатами, которые открывались только по случаю гостей. На веранде томились от скуки два рассохшихся плетеных кресла и такой же круглый столик на шаткой ножке. Когда они вошли, по полу бегали и истошно пищали желтые цыплята, а клушка, похожая на хмурую и недоверчивую гувернантку, взлетев на стол, воинственно хлопала крыльями, собираясь оставить кого-то без глаз. В просторной комнате — «зале» — с белым, покрытым пылью полом из еловых досок отдавало застоявшимся холодом нежилого помещения. Городская кровать, мебель, обитая зеленым репсом, стол, зеркало, этажерка — все полированное, лишь в одном углу стоял давильный пресс, а на гвозде у портьеры висели вожжи. На стене — божья матерь с оголенным сердцем, проткнутым семью мечами, на ночном столике опять же божья матерь из фарфора, как в какой-нибудь часовне, на столе — прошлогодние высохшие пасхальные яички и белый ватный ягненок с красным церковным флажком из бумаги между передними ножками.