Избранное - [71]

Так все и произошло.

Милош Ока трудился не покладая рук. С величайшим пылом разработал он новый план города, но гордился он также и своей конструкцией скамеек в парке.

Когда в городской газете появилась заметка о его юбилее — десятилетии работы на посту главного инженера города, где его называли гордостью здешних сербов, гениальным инженером, который отказался от блестящей карьеры на чужбине ради процветания родного города, Ока весь сиял от радости и счастья.

Старшего сына он учил сам; он очень обрадовался, когда открыл в нем тот дар, каким обладал сам. Ночи напролет просиживал он с ним, посвящая его в тайны высшей математики; а когда сын получил аттестат зрелости, стал готовить его к поступлению на технический факультет, обещая по окончании факультета послать его для усовершенствования за границу, после чего он-де уступит ему свое место.

Но перед отъездом Милорад решил открыто поговорить с отцом. Он нашел его на кухне, где Ока, вооруженный очками и домашним инструментом, стоя на стремянке, налаживал домашнюю электрику. Он сконструировал новый микроаккумулятор, питающий не только звонок, но и все освещение и отопление в доме, и очень гордился этим своим изобретением, которое обошлось ему недешево. Милорад объявил отцу, что как человек честный, не хочет морочить ему голову, чтоб потом не было никаких обид, поэтому он заранее предупреждает, что решил посвятить себя науке, электротехнике, и сюда, в этот глупый городишко, не вернется, а уедет в Америку, к Николе Тесле[22].

— Зелен ты еще, выучись сначала, а тогда посмотрим! — И Ока с добродушным гневом ударил по гвоздю, а заодно и по честолюбивым притязаниям Милорада.

— Не надо, отец. Я чувствую в себе талант, и у меня хватит сил осуществить свое желание.

— И другие того же хотели, а вот припеваючи и здесь живут.

— Фу, — сын скорчил презрительную гримасу, — скажу откровенно, будь у тебя сила воли, ты не похоронил бы себя в этом раванградском болоте. Я бы сейчас же покончил с собой, если б знал, что мне придется вернуться сюда. Здесь нет простора, нет понимания больших проблем, одно крохоборство и мышиная возня. Я не хочу этого. Я ненавижу эту скуку, эту ограниченную мещанскую жизнь. Это не жизнь, а прозябание без живой мысли и благих порывов.

Ока только улыбнулся.

— Иди-ка лучше нажми звонок в гостиной и включи свет.

Милорад смерил отца взглядом, полным жалости и презрения, и вышел.

Дз-з-з!

— Звонит! — радостно воскликнул Ока. — А горит?

— Горит! — ответил снизу Милорад.

— Горит!!!

1913

Перевод И. Макаровской.

Служба

По тропинке, похожей на веревку, перекинутую через Игуман-гору, идут двое. Среди кустов терновника и чернолесья поблескивают на солнце лакированные ремешки касок, черной лентой обрамляющие их лица; острия штыков беспрестанно вспыхивают и гаснут.

Идут друг за другом.

Впереди — дюжий фельдфебель, уроженец Лики, За ним — маленький, тщедушный сремец, рядовой жандарм.

Фельдфебель Раде Будак рыж. У него совершенно круглая, как шар, голова, плоское, вытянутое и такое скуластое лицо, словно всю свою жизнь он вынужден был перегрызать кости и рвать зубами холодную и сухую пищу. Его длинный нос украшают похожие на улиток, большие, раздутые ноздри, из которых в изобилии торчат волосы. Под носом топорщатся усы, словно листья кукурузы, а над подковообразной бородкой нависает огромная выпяченная нижняя губа.

Маленький кривоногий жандарм Пая Недучин, подвижный и чернявый, напоминал тех низкорослых пастушьих овчарок, которых у нас называют «пули». С ними его роднили и маленькие раскосые глазки, сверкавшие из-под густых косматых бровей и длинных ресниц. Вся голова его почти до самых бровей была покрыта буйной растительностью. Указательным пальцем он непрестанно поглаживал тонкие длинные усы, распластавшиеся, словно ласточкины крылья, над беспокойными губами. Пая Недучин любил поговорить. Поэтому рот его не оставался в покое, даже если Пая был совсем один, а в обществе ему просто не под силу было молчать. В радости или в печали, когда его что-либо поражало, очаровывало или, наоборот, огорчало, Пая всегда спешил поделиться, с любым, кто оказывался рядом.

— Ничего хорошего тут нет! — И Пая сплюнул на серый от пыли придорожный куст. — Ни пользы, ни красоты. И не лес, где можно отдохнуть в холодке да дров нарубить, и не сад. Наши люди насадили бы здесь виноградники или фруктовые сады, а то вспахали бы под пшеницу. Оно, конечно, пришлось бы попотеть, чтоб очистить все это от камней да пней. Но здешние работать не любят. Нет им в труде отрады. Должно быть, потому, что все здесь не свое — помещичье.

Фельдфебель и ухом не ведет, будто и не слышит этих слов. Он равномерно поднимает и опускает свои тяжеловесные, подкованные железом солдатские башмаки, и под тяжелыми шагами трава клонится в пыль, которая уже до самых колен покрыла его ноги.

Под ними расстилалась мягкая и зеленая блажуйская долина, а посреди нее, словно голубь, утомленный долгим перелетом через голую и мрачную Романию, покоилась белая церквушка, напоминающая по стилю старые сербские храмы, что строились на царские пожертвования.

Фельдфебель приподнял свою каску, отер пот со лба.