Избранное - [5]

Открыла ей румяная полная монахиня в белом, с веником в руке. Бабка Магда спросила ее, можно ли ей видеть Клару. Сестра усмехнулась и ответила, что не знает точно, но велела ей подняться наверх, а сама пошла доложить.

Бабку впустили в большую комнату, где на стене висело огромное распятие и портреты святого отца папы Льва XIII и кардинала Хайнальда в пурпурной мантии, с лицом потомственного аристократа и светского человека.

Она села в кресло. Монахиня вышла. Через некоторое время в комнату вошла другая монахиня, вся в черном. Восковую бледность ее подчеркивала темная одежда, и от этого ее лицо внушало невольное уважение. Тонкие бескровные губы, острый, словно вырезанный из картона нос и глубоко запавшие мутные глаза, окруженные темными тенями, придавали ему холодное, строгое и даже жестокое выражение.

Войдя, она бросила на старушку пронизывающий взгляд, пробормотала что-то в ответ на ее приветствие «Хвала Иисусу!» и протянула руку, которую бабка Магда покорно поцеловала.

Бабка, заикаясь, но кое-как рассказала о цели своего прихода.

Монахиня несколько минут пристально рассматривала ее. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Потом она сказала по-венгерски: «Не понимаю!»

Бабка начала все сначала, не переставая комкать платок в своих сухих, жилистых, изуродованных работой пальцах.

Прошло еще несколько мучительных минут. Наконец монахиня заговорила, и снова по-венгерски:

— А, вы хотите видеть Клару Матарич?

Бабка, услышав имя своей внучки, с облегчением воскликнула:

— Да, да, покорнейше вас прошу, Клару Матарич, ведь я — да вы же меня знаете — ее бабушка!

Монахиня в черном прервала ее все тем же бесстрастным голосом:

— Хорошо, подождите!

И вышла, а бабка снова осталась одна посреди комнаты. Она чувствовала какой-то непонятный страх, но радость ожидания была так велика, что вытеснила из ее сердца все другие чувства.

Она робко озиралась вокруг. «Боже ты мой, какое здесь все красивое и дорогое! Вот так же будет жить, если даст бог и пресвятая дева Мария, и моя Клара. И я под старость не останусь без крова. Не буду обивать чужие пороги. Всегда найду здесь место и приют. И буду только молиться богу и пресвятой деве Марии о здравии моей Кларицы».

Бабка стала что-то тихонько бормотать себе под нос. Ее вдруг охватило непреодолимое, страстное желание сжать в объятиях свою Кларицу, посадить на колени, как тогда, когда та была еще совсем маленькой, ласкать, целовать, расчесывать ее волосы, напевая старинные песни. Глаза бабки наполнились слезами, губы совсем по-детски искривились, и ее морщинистое лицо словно озарилось внутренним светом. Она даже закрыла глаза, вспомнив здоровый, свежий запах только что выкупанного детского тельца. В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошла Клара в сопровождении все той же тощей монахини.

Старушка глухо вскрикнула, кинулась к девочке и, лепеча какие-то нежные, ей одной понятные слова, осыпала страстными поцелуями ее лицо, волосы, глаза.

Клара стояла бледная как полотно, закрыв глаза и всхлипывая, не в силах произнести ни слова. Ей бы засмеяться, заплакать, захлопать в ладоши и броситься на шею бабушке… Но руки бессильно повисли вдоль тела, голова упала на грудь.

Видя это, бабка Магда решила, что девочке стало дурно от радости, она засуетилась вокруг нее, поглаживая по волосам, называя ласковыми именами.

— Да что же ты так побледнела, деточка моя? Что же ты молчишь, моя душенька? Ну, улыбнись, ласточка моя, улыбнись! Видишь, бабушка к тебе пришла, детка! Как ты живешь, моя красавица? Что же ты мне ничего не скажешь? Разлюбила свою старую бабку?

Клара потихоньку высвободилась из ее объятий, украдкой взглянула на монахиню, чуть отодвинулась и, опустив голову, стала перебирать дрожащими руками край своего фартучка. Монахиня в черном все это время стояла как изваяние. Она не произнесла ни слова, но Клара не переставала чувствовать на себе ее сверлящий взгляд. Взгляд этот словно жег ее, сковывал движения, не давая двинуться с места.

Бабка окончательно смутилась и растерянно оглядывалась по сторонам. Она не знала, как быть. Ей казалось, что кто-то словно вбил острый кол между нею и внучкой. На сердце легла страшная тяжесть.

Она подошла поближе к девочке.

— Кларица, детка моя, почему же ты на меня не смотришь? Почему молчишь? Может, ты, не дай бог, провинилась в чем?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Почему же ты тогда молчишь, ласточка моя? Неужели и поздороваться не хочешь с бабушкой?

Монахиня тряхнула головой и сказала:

— Ну поздоровайся же, как полагается. Ведь ты умеешь.

Не поднимая глаз, Клара приблизилась к бабушке, поцеловала руку и слабым голосом проговорила:

— Dicsértessék a Jézus Krisztus![4]

Бабка вздрогнула. Словно кто-то разом сорвал пелену с ее глаз. И в тот же миг она почувствовала, как что-то сильно кольнуло ее под ложечкой. Совсем тихо, испуганным, плачущим голосом она попросила:

— А что же ты не скажешь своей бабусе по-нашему, ведь ты знаешь, что я этого не понимаю!

И она боязливо поглядела на девочку. Но та только кусала губы и отвернулась с глазами, полными слез. Старушка обернулась к монахине с немым упреком в глазах, с мольбой о милости, словно ягненок, обреченный на заклание, словно жалкий, ничтожный раб. Но в ответ темный, жестокий, неумолимый взгляд словно хлестнул ее по лицу, она сразу поникла, горько вздохнула.