Избранное - [145]

— Тимошенко нас освободит! И как только эти побегут, нужно будет организовать оборону или спрятаться. — А по ночам мучился. Но едва он начинал кричать, дядюшка заталкивал ему в рот кулак и, напрягая последние силы, заставлял лежать спокойно.

По этому поводу дядюшка Прудон еще успел высказать свои соображения Радичу, трезвому и решительному до конца:

— Вот видишь, дружище, сейчас модно больше полагаться на так называемое подсознание… А во что мы превращаемся, когда, прости меня, наше сознание молчит! Кто же создает культуру и цивилизацию? Кто является подлинным человеком? Тот, что рычит, как затравленный зверь, или то вертикально стоящее создание, которое мыслит, видит дальше своей смерти?.. Дальше смерти вселенной?..

Когда была потеряна Румыния и Венгрия, гитлеровцы в канун полной катастрофы расстреляли и их. Говорят, все четверо держались одинаково стойко. Бокель вообще успокоился, когда догадался, что жену давно увели и что от него это просто скрывали. Биолог почти заторопился, увидев, что их ведут без вещей, а дядюшка Прудон только попросил жандармов, чтоб парня поставили между старшими — между ним и Радичем.

Перевод И. Лемаш.

О старике, которого считали несчастным

Жил-был старик. Но это был не обычный старик. Обычные старики в большинстве случаев — унылые старикашки, они целыми днями ворчат или тупо, вяло дремлют где-нибудь в сторонке, тихо догорают. Таких не зря зовут замшелыми. А нашего старика все вокруг называли не просто «чичей» — дядей, а «Стрико», как зовут брата отца. Может быть, он был родом из Србобрана, как Старый Бард, певец «Грахова Лаза», и еще в молодости воспринял романтический энтузиазм героического братства брджан и зечан.

Ко времени, о котором идет речь, в дни страшных морозов и фашистских облав 1941/42 года, Стрико считался здесь старожилом — он поселился в овраге между кладбищем и Карабурмой десять лет назад, в крохотном домике, простой дворовой пристройке с одной-единственной комнатенкой.

Эту лачугу из глины и обломков разнокалиберных досок, которые половодье вынесло на дунайский берег, наверное, еще во времена Мустай-паши, соорудил один чудак, црнотравец. Строя и ремонтируя дома на Зереке и Варош-Капии, он пресытился людьми и под старость бежал сюда в овраг, при князе Милане еще дикий, пустой, пыльно-зеленый, с бурыми склонами, перерытый и местами задушенный бузиной, бурьяном и репейником.

Большинство соседей Стрико были рабочие с боен и сукновален. Все без исключения они принадлежали к «низам», для которых вообще не играет роли происхождение и прошлое, ни свое, ни чужое. Оно их не тревожит, не занимает, они не предаются воспоминаниям, ничего не вымышляют, не приукрашивают, не лгут ни себе, ни другим. Живут сегодняшним днем, будущее для них — ближайшая неделя, от силы — месяц, а главным образом — субботняя получка, уплата долга в бакалейной лавке и взнос хозяину за квартиру.

Эта пролетарско-мещанская прослойка ни во что глубоко не вникает, и здесь мало кто знал, что прежде Стрико был крупным торговцем. Несмотря на то, что бедность имеет свою форму одежды, пеструю, с пятнами и заплатами, типа обтрепанной мантии, никто тебе под нее не заглянет и не спросит, как ты до нее докатился. Все живое мыкает свое горе, гнется под тяжестью забот, а если что выпадет сверх того, и это тащит. Так на Карабурме и ее окрестностях пресекали излишнее любопытство и потребность «анализировать». Разве не важнее было то, что столько лет подряд все вокруг видели, как к нему тянутся дети? И правда, не было ни одного малыша, ни одного карапуза, ни одной егозы, которому бы Стрико не починил санки или куклу, да, собственно, почти все их игрушки — подарки Стрико. Но и, конечно, каждый из этой стаи воробьев прежде помчится на помощь Стрико, чтобы вытащить, например, из грязи его знаменитую тележку или сбегать к Мосту, к Янко-лавочнику, прежде отзовется на безмолвный кивок старика, когда тот, согнувшись в три погибели, проходит в низкую дверь своей лачуги, до потолка которой он достает головой, чем откликнется на несколько окриков, причем все более нетерпеливых, своих родителей. Родители сердятся, грозятся, но какому отцу и какой матери не дорого, когда кто-то любит их ребенка. И еще была от него польза: если надо было уйти из дома, малыша, уже начавшего ходить, отводили к Стрико, как в самое надежное место. Стрико умел без сказки и песни угомонить их и убаюкать. Еще в ранней молодости, когда парни видят только девушек и героев, он всегда останавливался, чтобы погладить ребенка по щеке или подбросить какого-нибудь бутуза выше ограды.

Конечно, мы не станем скрывать: Стрико зарабатывал на жизнь игрушками, и, следовательно, не одной своей личностью привлекал детвору.

Материал он добывал на сукновальне и ближайшей лесопилке. Чего только не делал Стрико из разных отходов! Не знаю, когда дети больше радовались — когда получали автомобиль или целую упряжку из ярких планочек с зелеными лошадьми, красными колесами и кучером, желтым, как подсолнух, и сперва убегали куда-нибудь со своим сокровищем, чтобы насладиться им наедине, а потом, вопя от восторга, носились, размахивая над головой новым парусником или паяцем, созывая всех остальных, или когда, сгрудившись за спиной Стрико в его неимоверно тесной комнатушке, молча, широко раскрыв глаза, провожали восхищенным взглядом каждое движение своего заступника.