Избранное - [143]

1955

Перевод И. Лемаш.

Дни и ночи в Банице

«Дядюшка Прудон» лежит на растертой, превратившейся в труху соломе у входа в длинную комнату в подвале, где раньше с трудом помещалось тридцать солдатских коек, а теперь, при немцах, по гестаповским меркам, хватало места для ста двадцати заключенных, и поэтому почти каждую ночь сюда бросают еще несколько человек.

Голова дядюшки Прудона упирается в стену, с трех сторон он окружен товарищами. Между ними и вообще между всеми расстояние — неполная пядь, и оно служит проходом. Разумеется, когда кому-то приходится встать — вызовут среди ночи на допрос, — даже сохраняя полное присутствие духа, он не может не наступать на других несчастных.

Дядюшка Прудон сдвинул на затылок шляпу с широкими полями, которую он подшил тряпьем, так как стена мерзлая и скользкая от испарений. Он почти не двигается, старается зря силы не тратить и только подкладывает под голову то одну, то другую руку, а когда они деревенеют от холода, прячет под попону на груди. Время от времени он проваливается в короткий глубокий сон, чаще днем, чем ночью. Остальное время лежит с полуоткрытыми главами, смотрит и размышляет. Делает он это сознательно. Дядюшка Прудон целеустремленно, так сказать, умело поддерживает в себе ясность разума.

После постигшего их «кораблекрушения», здесь, на этой отмели, посреди разбушевавшейся стихии, он самый старший, самый собранный. А это налагает на него определенную ответственность. В прежние войны наши старики при штурмах турецких крепостей бомбами пробивали путь для идущих следом сыновей, своими телами на мгновение останавливали натиск озверевшей орды. Но как тут помочь «детям»?

— Эх, неразумные дети! Все смеетесь над дядей. Назвали в насмешку Прудоном. Разве можно шутить именем благородного борца?.. Да что поделаешь…

В молодости он был наборщиком, потому его так и прозвали. В его краях, в Ядаре, мало кто выбирал эту профессию. Но скоро с помощью одних добрых людей из Валева он получил возможность учиться и в конце концов пошел по пути Пелагича[39]. В Сербии в начале двадцатого века быстрее, чем условия жизни и самосознание рабочего класса, менялось лицо и позиции образованных социалистов. Вместо бородатых неуклюжих выходцев из народа, народных трибунов, которые своим неторопливым, но веским словом умели убеждать даже торговцев и чиновников, из учительских семинарий и университетов пришли безбородые, тщедушные и язвительные агитаторы. «Эти юнцы нахватались вершков у Ленина и, пожалуйста, уже говорят с тобой свысока, с издевкой, как будто ты мальчишка или слабоумный». Ему было неловко с ними, но он только улыбался и укоризненно качал своей огромной лохматой головой деда-мороза, на которой не видно было ни лица, ни губ, ни даже глаз и лишь островками выглядывали гладкие, тугие щеки и такой же мраморный лоб, юношески ясный и добрый.

— Проказник наш дядюшка, деревенщина, пейзан! — говорили недавно обритые, но уже поросшие щетиной парни.

Босниец Младен открыто смеялся над ним:

— Вот, дядюшка, вечно ты качаешь головой, когда мы попадаем в переплет в университете или на улице с полицией. И сюда за нами следом пришел.

Этот Младен, студент-медик четвертого курса, хорошо знает, как его друг и коллега Миодраг нагрянул к дядюшке в то утро, когда фюрер по радио объявил войну Советскому Союзу и передал ему, как верному человеку, на хранение архив и все материалы. А сейчас вот кто-то, видно, и старика выдал.

У дядюшки от сдерживаемой усмешки поблескивают щеки.

— Знаешь, дядя, а ведь тебя несомненно предали, может быть, даже сперва проверяли. Но я так считаю, мне самому следовало тебя выдать, затащить к нам сюда. Раз ты наш друг, твое место здесь, с молодыми.

Дядюшка Прудон по-прежнему невозмутим, молчит, только взгляд его впивается в лицо Младена, а тот старательно улыбается, натянуто, напряженно, как те, кто не создан шутить, но все же шутят.

Дядюшка Прудон быстро присмотрелся к окружающим, понял «ситуацию», разобрался в характерах, темпераментах и примерно прикинул, что от кого можно ожидать.

Первая ночь, когда его втолкнули в камеру, прошла более или менее спокойно. Было поздно, далеко за полночь. С ним посадили еще одного человека. Все проснулись и зашевелились. Долго не могли успокоиться, шептались о чем-то с ближайшими соседями, сна как не бывало. Привели их полевые жандармы. Карманными фонариками ответили массу сбившихся тел, словно искали на поле боя живых среди мертвых, и, наступая на скорчившихся людей, указывали приведенным, куда лечь.

— Подвинься там, еще подвинься… так… сюда давай!

Лежали вплотную друг к другу, на боку. Тот, что оказался рядом с дядюшкой слева, с неразличимым лицом, узнал его в темноте и спросил:

— Дядюшка, а тот кто, другой?

— Не знаю, сынок, впервые увидел его вот сейчас.

На лежащих вповалку людей с потолка, ближе к запертой на засов двери светила, словно мутная зимняя луна, завернутая в толстую синюю бумагу лампочка. Шепот смолк, но дядюшка видел, что никто еще не спал. Много времени прошло, пока послышалось первое сонное бормотание, клокочущий вздох, скрежет зубов.

Уже на другой день, утром, когда их выпустили в уборную, из которой через весь длинный коридор несло специфической вонью и где из бывших душей с потолка спускались, а с полу кругами подымались намерзшие блестящие сталактиты, прошел слух, что второй, которого привели с дядюшкой Прудоном, — богатей, торговец дровами откуда-то из Кралева, агент Ачимовича и сторонник Печанаца, его надо остерегаться.