Избранное - [128]
Только бы этот из его комнаты ни о чем не догадался. Это Вуле больше всего беспокоило; только бы ему не столкнуться с немцем, только бы не оказаться вынужденным вступать с ним в какие бы то ни было переговоры. А немец, кажется, только того и ждал, чтобы с ними поближе познакомиться. Разумеется, мать — жертва и громоотвод. Ее немец останавливает в прихожей и заводит беседы о сыновьях, говорит, что любит музыку и удивляется, что никогда не слышит, как играет Вуле, а узнав от матери, что у него «Гаво», правда, камерное, рассыпается в похвалах этой, хотя и неровной, но все же отличной французской фирмы. Однажды днем немец чуть ли не силой ворвался в необычайно узкую, словно корабельная каюта, каморку Вуле, чтобы посмотреть инструмент. Полированное, светло-желтое, как лимонное дерево, пианино в строгом современном стиле с первого взгляда понравилось немцу. Когда же он открыл крышку и взял два-три аккорда из «Патетической сонаты», пианино как бы выросло в размерах вместе с торжественным рокотом, вырвавшимся из его таинственных глубин, а тесные побеленные обшарпанные стены комнатушки раздвинулись. В конце концов, нет ничего удивительного в том, что он играет, заключила мать, он ведь врач, работает в авиационной части, родом из Ганновера, семейный человек. Надо еще благодарить судьбу; что бы с ними было, если бы у них остался саксонец из Трансильвании, эсэсовец, — он владел шестью языками, отбирал из библиотеки Вуле «опасные книжки» и растапливал ими колонку в ванне, угрожая при этом привлечь Вуле к ответу за то, что тот сам не уничтожил их; или капитан авиации, предшественник доктора, барон фон Цицевиц из Макленбург-Шверина, очевидно онемеченный славянин, все ночи напролет кутивший в окружении женщин. Однажды, возвратившись с забинтованной головой и на костылях из Боснии, — под поезд была подложена мина, — и войдя в свою, то есть в Вулину, комнату, капитан разбушевался и стал размахивать своими костылями. Он повыбивал стекла на гравюрах, перебил старинные тарелки на стене и сошвырнул книги с полок.
— Культура, музыка!.. Еще чего! Мотыгу в руки!.. Заступ в руки!.. Топор в руки!..
Старуха влетела в комнату, спеша спасти от разбоя сыновнее убогое добро, а эсэсовец стал доверительно изливать ей душу, словно она его сообщник.
— Вообразите себе только: «История сербов», «История сербов», их история!.. Брем, Брем, животный мир — вот их история!
Очевидно, старуха все-таки выдала перепелку немцу, хотя она в этом ни за что не хотела признаться сыну, который подозревал, что таким образом она задумала отделаться от птицы. Птица мешала ей, обременяла новыми заботами и хлопотами. Бросалось в глаза, что теперь мать не раздражало появление немца на террасе. Впервые он вышел туда, чтобы присмотреть за разгрузкой силезского угля для топки ванны. И тут-то, по ее словам, он и открыл перепелку. К тому времени птица уже совсем оправилась. А первые три дня вообще не шевелилась. Перед ней все стояло нетронутым, под ней никаких следов помета. И Вуле и дети болели вместе с птицей — ходили на цыпочках и говорили шепотом. Когда один из них возвращался с террасы, в него впивались вопросительные взгляды, тревожно ожидавшие ответа, но вместо ответа они видели печально опущенные глаза и горестное покачивание головы. Это означало, что все зерна, а они были тщательно пересчитаны, оставались нетронутыми, вода незамутненной. Перепелка все в том же положении, то ли в глубоком сне, то ли в шоковом состоянии, под ней все чисто. Ах, хотя бы не эта бездушная, мертвящая чистота! На четвертый день утром Секица обрадовала дядю и брата, словно нянька, которая после долгой болезни ребенка, страдающего запором, разворачивает перед зачарованной семьей пеленки с несомненными признаками восстановленных жизненных функций организма. В тот же день птица встряхнула свою круглую пятнистую головку и застучала перед собой клювом — стала чистить его, наподобие выздоравливающего, который требует зубную щетку, едва спадет температура. А потом поклевала зернышки пшеницы, проса и черной вики.
Немец был врач и в качестве такового видел в перепелке пациента, которому на первых порах следует прописать пурген и назначить строгую диету. Конечно, он не преминул взять птицу в руки. Это были руки врача, сухие и твердые, холодные от постоянного мытья, пропахшие хлороформом, привычные к болезненному содроганию чувствительных мест под пальцами и с нескрываемой досадой их не обнаруживающие. При осмотре птица вырывалась, запрокидывала голову, приоткрывала клюв, чтобы перевести дыхание, потому что сердце ее, наверное, бешено колотилось, но именно на него, на бешено бьющееся сердце доктор не обратил никакого внимания, видимо, в силу того, что кардиография не являлась его специальностью.
Зато он заглянул в ее полуоткрытый клюв. Для какой цели — это мог бы знать Асклепий, если только Пегасы, воробьи Афродиты и павлины Геры были в его ведении. Во всяком случае, наверняка не для того, чтобы получше рассмотреть загиб верхней половины клюва, заходящий за нижнюю, но не зловещий, ястребиный, а какой-то наивный, цыплячий.
