Избранное - [127]

Вуле вставал и ночью, чтобы взглянуть на перепелку, временно помещенную в ящик из-под олеандра, который засох, когда они бежали из города. Довольный, вернулся он из кухни в постель — перепелка по-прежнему сидела в углу ящика, куда он ее посадил, предварительно натрусив соломы из тюфяка для создания иллюзии семейного гнезда перед рассыпанной пшеницей, остававшейся еще с прошлогоднего Иванова дня и рождества. Птица нахохлилась, втянула голову в плечи и напоминала теперь крестьянку, что задремала, сидя на корточках на станции в ожидании поезда, но все-таки перепелка как будто бы чуть-чуть встрепенулась, когда он в полутьме, поставив свечу на пол, снимал с ящика поднос, исполняющий роль крышки. Хорошо, что она снова не завалилась на бок. Вечером, когда он посадил ее в наскоро оборудованный ящик, птица, оставшись без опоры, упала на бок как неживая, и, наверное, так бы и осталась лежать со скрюченными лапками, с полуоткрытыми клювом и глазами, если бы Вуле не принялся ее отхаживать: греть в ладонях, дуть ей под крылышки и на раненую грудку. Он не хотел прикасаться к ране чем-нибудь человеческим; рана казалась ему неопасной, а кроме того, он был глубоко убежден, что «дитя природы» более выносливо, чем цивилизованные существа, которые не могут обходиться без йода, лизола и тому подобного. Перепелка скоро оправилась от шока, должно быть, вызванного испугом. Придя в себя, она сейчас же встряхнулась, закинула головку, и, ни разу не сморгнув, наподобие близорукого человека, и всем своим видом останавливая всякие дальнейшие попытки к сближению, уставилась своим сияющим, бдительным, подозрительным взглядом в зрачки таинственного чудовища — своего господина. С самого начала было видно, что не в ее характере покоряться или терпеть принуждение. А сердце ее, птичье сердце, стоило ему взять ее в руки, снова начинало громко биться в груди; все ее крепко сбитое тело сотрясалось от этих ударов, словно корпус маленького корабля от рокота сверхмощного мотора. Четкая работа этого чужого сердца поражала Вуле неведомой ему стойкостью.

Можно вообразить ликование детей, когда утром Вуле показал им перепелку. Мать была вообще против того, чтобы говорить детям про птицу. Начнут беспрестанно вертеться возле нее, забросят ученье, не будут слушаться бабушку, переколотят посуду, а ее и так мало осталось в доме, и, наконец (это уже было обращено непосредственно к Вуле), своей возней привлекут внимание немецкого офицера, поселившегося в реквизированной комнате Вуле, чего сам Вуле больше всего опасался, да и «бедной птахе» не пойдет на пользу их неусыпное бдение и хлебные крошки, которые они то и дело станут бросать в ящик. Но Вуле не мог не разделить своей радости с детьми. Для таких вещей они незаменимые союзники. Бабушка — вообще говоря более тонкий психолог, чем сын, — просто диву давалась дисциплинированности ребят, они же решили быть достойными дядиного доверия.

Бате шесть лет, у него широко поставленные, круглые, как орехи, глаза, которые попросту не останавливаются на взрослой половине населения и замечают только котят, щенят, утят и прочие создания не более восьмидесяти пяти сантиметров от пола — исключение составляют лошади и, конечно, машины, которые для Баты поистине живые существа; Секице скоро (через какой-нибудь месяц) девять лет, в ней сохранились все повадки сорванца, который непременно подденет ногой всякий камешек или конский каштан и будет гнать его перед собой по тротуару; еще бесполо-плоская, как лещ, но с намечающейся грацией движений и особым сиянием, порхающим где-то в ресницах и возле рта, грудным глубоким смехом и с внезапно возникающим желанием выйти из игры и в сосредоточенной задумчивости лишь мудро при ней присутствовать.

Они слушали дядю безоговорочно, даже удерживались от столь естественных возгласов удивления и восторга; и хотя постоянно думали о перепелке, к ящику подходили изредка и на цыпочках, вытягивая шеи, чтобы издали посмотреть на птицу сквозь решето, заменившее поднос. Впрочем, дядя лелеял мечту раздобыть клетку у кума Любы, у которого скончался белый старый какаду с желтым гребнем, говорят, от разрыва сердца, — его испугал своими грубыми шутками одетый в черную форму немец-танкист, их жилец. Это была чудесная высокая клетка из желтого металла с куполом, со всевозможными снарядами для гимнастики, с кормушкой, поилкой, бассейном и выдвижным полом, посыпанным песком, покрытым плитками и еще бог знает чем. Дядя говорит, как только перепелка, точнее перепел, выздоровеет, освоится с новым своим положением, привыкнет к ним, не будет пугаться и смущаться их любопытных взглядов, она переселится в золотую квартиру и он перенесет ее в свою каморку, где в былые времена жила прислуга. Дверцу в клетке закрывать не станет, пусть разгуливает, как ей угодно, скачет по кровати, по пианино, пусть понемножку летает; они посеют пшеницу в ящике с землей; пусть птица наслаждается зеленью, щиплет ее, если захочет, а весной, когда она начнет петь — пич-палач, пич-палач, — они отнесут ее за город, в хлеба… и выпустят… А может быть, к тому времени и