Избранное - [115]

Совсем потерял голову Бацко, ничего перед собой не видел. В кровь ободрался о ствол голубой акации и пламенел, как та же акация в апреле. Наконец однажды, совершенно ослепленный, налетел на дощатый забор, и его так неудачно отбросило, что передняя ножка хрустнула, будто стеклянная. Сгоряча он не почувствовал боли и пустился было скакать дальше, но в то же мгновение упал и забился. И тогда в первый раз неожиданно раздался его громкий, отчаянный крик. И сразу стало ясно, что он еще ребенок, маленький и несмышленый.

Сестренка тоже перепугалась. Словно и она только сейчас поняла, что это уже не невинная забава, а настоящая трагедия. Сторожко вытянув шею, она медленно приблизилась к нему и, пока не подоспели люди, лизала его переломанную ножку. На руки к жупану Бацко пошел покорно и доверчиво, как ребенок, которого отец ведет к «дяде доктору». А доктор сделал то, что он сделал бы, если б к нему привели влюбленного гимназиста, неловко выпрыгнувшего из «ее» окна. Промыл рану, вправил кость, наложил тонкую шину и сделал перевязку, сопровождая все эти манипуляции докторской воркотней по поводу безрассудства и сумасбродства молодости. Во время операции страдалец не вырывался и не брыкался, был тих и покорен и даже перестал плакать и, только когда было особенно больно, дрожал всем телом, а в испуганное черное подглазье скатывалась крупная слеза.

Недели две он был спокоен, боязливо и осторожно поднимался и учился ходить на трех ногах, медленно, страшась коснуться перевязанной онемевшей ногой земли или задеть за какую-нибудь ветку. Подруга была не в силах ему помочь, но с чисто сестринским участием не покидала его ни на минуту. Однако молодые кости быстро срастаются, а молодая память забывчива. Дней через десять он снова прыгал вокруг Сестренки. Немного неуклюжий на трех ножках, но жизнерадостный и неистовый, как прежде.

Но она стала еще более нетерпимой. Хотя, по правде говоря, Бацко теперь не мог слишком ей досаждать. Достаточно было им сделать несколько прыжков, и он безнадежно отставал. То ли его домогательства казались ей, здоровой и крепкой, смешными, то ли благодаря несчастному случаю она, раньше беззащитная, сравнялась с ним силами и наслаждалась борьбой. Разве доймешь душу женщины!

Она стала пускать в ход и рожки и зубы, а когда он терял голову и шатался, она, выделывая вокруг него безумные прыжки, исполняла танец Саломеи, точно хотела причинить бедняге как можно больше страданий.

Когда сняли повязку, Бацко долго еще не решался ступать на больную ногу и едва касался земли носком копытца. Она же совершенно открыто издевалась над ним. Лишь только он, усталый, пригорюнится и глубоко задумается, она принималась его дразнить. Носится и прыгает вокруг него, больного и беспомощного, и с презрением отталкивает его. Взберется на каменную ограду, окружающую сад, и оттуда, с довольно-таки большой высоты, прыгнет, вытянувшись в полете, и твердо встанет на ноги. Будто чувствуя, что там, за стеной, зеленые просторы, юры и дубравы, она то и дело, опершись передними ногами о стену, раздувала ноздри и втягивала воздух с той стороны.

А Бацко в конце концов она и вправду возненавидела. Не помогло ему и то, что, осмелев, он встал на четыре ноги и носился, как и до болезни. Лишь при жупане, когда он кормил их, она вела себя пристойно и разрешала Бацко подходить к себе, все же остальное время кидалась на него, била, толкала и снова убегала; измучившись сама, она доводила и его до изнеможения — он бессильно валился на землю, опуская голову меж ног, как кутенок. Жупану нравилась их игра, но мало-помалу его начала злить эта неистовая девица: по понятной мужской солидарности он держал сторону Бацко.

Раньше они хоть ночью, в противоположность людям, утихомиривались и забирались под навес в углу сада. Но когда наступили лунные майские ночи, то и в ночной тишине стали слышны их беготня и возня.

И прежде чем жупан осуществил свое намерение с вечера запирать их в гараж, произошло несчастье. Однажды утром Бацко нашли на ограде повисшим между кольев и задохнувшимся, а Сестренка исчезла, умчалась неизвестно куда. Если по дороге ее никто не поймал и тайком не заколол или не растерзали пастушьи собаки, она, должно быть, добежала до леса, где жили сильные, отважные и, на ее взгляд, более красивые козлы, чем горемычный инвалид Бацко.

Жупан был вне себя от ярости. Он распекал сторожей за то, что те не слышали, как бился Бацко между кольев, не заметили таинственного побега Сестренки. Даже приняв во внимание безрассудную страсть распалившегося сердца, невозможно представить, что она перелетела через стену. Вероятнее всего Сестренка перескочила забор, вспрыгнула на крышу гаража и уже оттуда взобралась на каменную ограду…

Прошло время, и от Бацко остался лишь коврик перед постелью жупана да вот этот рассказ.

1933

Перевод О. Кутасовой.

Чубура — Калемегдан

Кажется, вдалеке кто-то кричал и размахивал раскрытым зонтиком, и правда, трамвай, только что тронувшийся со своей конечной остановки в Чубуре, снова зазвонил, скрипнул тормозами и стал замедлять ход.

Сквозь мокрые стекла окон, изборожденные струйками дождя, в которых холодным осенним фейерверком поблескивали огни уличных фонарей и освещенных витрин, пассажиры увидели даму. Ожесточенно воюя со своей длинной юбкой и зонтиком, она пыталась взобраться на высокие, грязные ступеньки вагона и раздраженно выкрикивала: