Избранное - [84]
По правде сказать, в воскресенье или в какой-либо другой христианский праздник я почему-то люблю рынок. В эти дни рынок живет, кипит: красные платки, красные мониста, красные ленты, красные лица — свежие и здоровые. Но среди недели на рынке скучно и уныло!
Старухи с изможденными морщинистыми лицами, зеленоватое высохшее печенье, гнилые фрукты; и еще какая-нибудь женщина возьмет гнилое яблочко, пальцем выковыряет гниль и положит в рот.
А? Хорошо, скажете?
К тому же на рынке меня знают…
Рынок доволен: богач идет молиться, он не стесняется идти по улице с талесом! Меня благословляют!
Одна даже когда-то моей невестой была! Отец, мир праху его, уже с ее отцом договорился… У них была мелочная лавочка, я там покупал! Как-то я раздобыл два гроша и тут же побежал купить рожков! Она краснела! Она, стояла, бывало, за прилавком. В день симхес-торы[69] мы — ха-ха-ха! в коридоре синагоги держались за руки. После этого у меня в руке осталось немного миндаля! Но сейчас же после праздника отец, мир праху его, сказал мне, что Хаим-Иосл, так звали ее отца, бедняк, банкрот, что в лавке у него стоят пустые коробки без товара, что он хотел нас заманить. И — никакой свадьбы…
Очень скоро после этого выяснилось, что моя суженая — больная.
А ей в мужья достался какой-то чахоточный меламед… Она, не приведи господь, очень скоро стала «несчастной вдовой»… Когда я прохожу мимо, она смотрит на меня безжизненными глазами…
И еще одна знакомая есть у меня.
Тоже вдова.
Ее муж должен был стать моим компаньоном.
Тогда была еще такса на кошерное мясо. Было это накануне губернских публичных торгов, и я себе подыскивал какое-нибудь дело. Зять моего дяди, они оба уже в лучшем мире, тоже искал какое-нибудь дело. И мы решили объединиться.
Иохонен-откупщик постоянно болел, его уже тоже нет в живых, да будут отделены живые от мертвых. Сделав вид, что мы ничего не знаем, мы днем раньше на быстрых почтовых отправились в губернию… Если б мы оба взяли откуп, я был бы меньшим богачом…
Что же делает бог?
Мой Иерухим (так звали зятя моего дяди) по дороге слег: он наелся гусятины и запил холодным пивом — деньги были у меня. Я оставил больного в каком-то местечке, послал нарочного за женой и поехал дальше. Жалко, конечно, человека, но дело есть дело. Да и что было бы ему от того, если бы я тоже не получил таксу? Я остался бы бедняком! Но я получил таксу на мясо… Когда я вернулся, его жена уже была вдовой… Ну, вдов и сирот в компаньоны не берут. Я выдал ей вексель на деньги, приписал проценты… А теперь она сидит на рынке… Эти несколько рублей разошлись…
Удовольствия мне это, конечно, не доставляет. Когда я прохожу мимо, у меня сердце сжимается: что я сделаю, если эта женщина вдруг начнет меня проклинать?
А когда приходишь в синагогу, думаете, очень радуешься?
Только поднимешься по ступенькам, тащится реб Береле-судья, сопит и вздыхает… Кушак ему нужен! Каждый месяц он болен: ступеньки для него хуже всего… А когда соберут ему на кушак, он дочь замуж выдает! Поди скажи что-нибудь, когда у этого еврея двенадцать дочерей! Подымаюсь выше, а там уже ждет меня слепой шойхет![70] Он ослеп, и община взяла другого резника. Все это, конечно, при моем участии. Мы договорились, что новый резник будет платить старому двенадцать злотых в неделю. Но он не платит! Сам многодетный! А я виноват! Он слеп, но мой приход чувствует! И тотчас же начинает вздыхать. Иногда он говорит:
— Хорошо позаботились…
— Вы думаете, мне это приятно?
А потом начинается: бедняки у печки, бездельники у рукомойника — и со всеми надо поговорить, нанюхаться их махорки… Страннику-бедняку приходится подать руку! А когда я наконец, с божьей помощью, добираюсь до восточной стены, чтобы помолиться, предо мной возникают написанные мелом на стене большие буквы: «Жертвуйте на лечение Хаима, сына Михла!» А Михл — мой служащий!
Это был ад, скажу я вам! Человеку с добрым сердцем там невыносимо…
Вы думаете, может быть, что мне ни с того ни с сего взбрело в голову бежать? Уложился и уехал?
Нет, я совсем не так умен. Это тоже был перст божий.
Жена у меня была, как я вам говорил, болезненная, не про вас будь сказано. Ей становилось все хуже.
Я почти не знал об этом: она имела свою комнату, любила собирать у себя своих кумушек, разных соседок. Я ведь не войду и не усядусь среди женщин. А ночью — так ведь лучше, чтоб она спала.
Однажды она посылает за мной: она хочет поехать в Варшаву к доктору.
Пожалуйста.
Но сама она не хочет ехать.
Я говорю, что пошлю с ней кого-нибудь, человека, двух человек.
Нет, только со мной она хочет ехать. Она боится, не дай бог, умереть в дороге, а умереть без мужа она не хочет…
У меня же как раз были сложные запутанные дела. И вообще — поезжай с больной! С моим мягким сердцем я бы тоже, не дай бог, мог заболеть… Я решил подумать, а ей говорю: посмотрим, после, завтра…
Тем временем слышу от людей, дела ее плохи…
Узнаю еще, что похоронная братия уже завязала себе узелок, точит зубы на меня: миква, видите ли, совсем развалилась.
Вот как! Жертвовать по доброй воле — ладно, но по принуждению!..
В одно прекрасное утро я нанимаю большую крестьянскую телегу, выстланную соломой, приказываю положить больную и отправляюсь в Варшаву!
