Избранное - [85]
А она была права, когда говорила, что из Варшавы ей уже не вернуться…
Один доктор, два доктора, три доктора — и, не про вас будь сказано, она уснула вечным сном…
Что с ней было, я по сей день не знаю…
Но как хорошо — всего двадцать шесть рублей расходов на похороны! Хочешь — подаешь милостыню, не хочешь — не подаешь! Пока шли дни траура, я пригляделся к Варшаве: на окнах занавески, на двери звонок. Мне в Варшаве понравилось! Рай! На центральных улицах даже не разрешают просить милостыню.
— Нет, — говорю я, — отсюда я уже не уеду!
Все местечковые богачи должны переехать в Варшаву.
Сошла с пути
Пер. Л. Юдкевич
— Кто это вздыхает, детки? — сострадательно спрашивает, даже не оглядываясь назад, деловито плывущая по небу луна.
— Я, — отвечает позади нее звездочка и становится вся пунцовой.
— Что с тобой, дитя?
— Я изнемогаю, мать. Не могу больше. Века вечные — одно движение, — жалуется звездочка. — Вечно один путь, одна линия.
— Но ведь это прямая линия, — утешает ее луна.
— Откуда и куда? Где начало и конец вечного пути? Может быть, мы идем из ничего в ничто, от зла к злу? Куда ведет наш путь? Ты знаешь это, мама?
— Он знает.
— Почему же он не откроет нам своих тайн? Почему не говорит, чего ему от нас нужно, что мы делаем?
— Светим!
— Старая песня — мы светим для тех, кто внизу, которые утешаются нашим светом… Мы путеводители для тех, кто плутает в степях или доверился морю… Но сами для себя?! Мы светим, а наши собственные души покрыты мраком, окутаны тьмой. Другие видят в нас светочей, а мы сами гонимы, словно слепые бараны. И не смеем остановиться хоть на миг, задержаться в пути, чтобы подумать: «Зачем это?» Не можем ни замедлить, ни ускорить свой бег!.. Раз и навсегда установленный путь, раз и навсегда отмеренное время! Нельзя ни подождать кого-нибудь, ни перегнать. Не с кем даже поговорить.
И вечно ты одна. У каждого свой путь, и каждый одинок, бесконечно одинок.
Тысячи несчастных сестер пересекают твою дорогу, но ни одна не приблизится к тебе, ни одну ты не можешь поприветствовать, ни одну не спросишь: «Как поживаешь, сестрица?» Ни одна тебе не улыбнется, нигде не увидишь ты приветливого лица. Мы так близки и так чужды! А сердце ноет от тоски, и чувствуешь себя таким униженным.
— Но мы так высоко! — утешает луна, — Те, что внизу, завидуют нам.
— Глупцы! Они встречаются, заключают друг друга в объятья, обмениваются поцелуями, утешают друг друга и живут так мало, — и они завидуют нам?! Нам, одиноким, сиротливым, которые живут вечно или почти вечно!
«Смотри! — тычут они пальцами ввысь. — Звездочка расплескалась золотом». А того не знают, что это душа изошла тоской.
«Звезды, счастливые звезды возносят хвалу». Им и в голову не придет, что между двумя «аллилуйя» мы захлебываемся от рыданий, от злой тоски.
— Молчи, дитя, нас слышат. Иди своим прямым путем!
— Я не могу больше!
— Дитя! Его воля должна свершиться! Звезда, сошедшая с пути, будет низвергнута…
— Куда, мать? К тем, что внизу?
— Нет, дитя, гораздо глубже… А там карают… Тот, что измыслил мир, измыслил и кару… Страшна его кара… Тяжка его десница! Тысячу тысяч детей теряю я вот так, и никто не вернулся обратно, чтобы рассказать, что там творится, какие муки они там терпят. Велики, должно быть, их страдания. Тяжка его десница!.. И ни вздоха не доносится до небес, все гибнут во тьме. И ни одного луча от павших грешников не дошло до нас; низвергнутых тушат еще в полете. Берегись! Раскайся в своих речах!
— Нет, мать! Я хочу вниз! Я хочу страдать. Вечно страдать, но знать, что эти муки я сама на себя взяла. Мои муки! Моя воля свершилась!
Золотом разгорается звездочка и отходит от предначертанного ей пути. И в тот же миг она низвергнута и, падая вниз, тухнет в полете.
А луна вздыхает и плывет дальше. Она не смеет даже оглянуться…
Ваятели
Пер. Л. Юдкевич
Оба были великие искусники, большие мастера. Такая уж волшебная сила была в их пальцах, что под ударом их молотка мрамор оживал, начинал дышать, говорить, слушать, видеть.
Но по характеру оба они были разные, две разные натуры.
Один был серьезен, глубок и как-то чарующе печален. Ненависти к жизни он не питал, переживаниям не поддавался, но все же знал, что на дне каждого бокала лежит капля горечи, за всяким разгулом следует похмелье; что жизнь прожить — не вальс прокружить, не песню пропеть, это глубокая и неразгаданная тайна, безмерная, сладкая боль.
Второй был полной его противоположностью — «дитя природы», прожигатель жизни, для него — самые румяные яблоки, самые красивые цветы, пламенное солнце, огненные девичьи глаза!
Женщины, вино и песни — был первый его девиз; золото, парча и пламень — второй.
Первый вкладывал в свои камни сокровенные мысли, идеи, он созидал героев, которые швыряли в лицо богам и миру, народам и королям ядовитые истины; монархов, которые, точно одержимые дьяволом, внезапно отбрасывали в сторону меч и, упав на колени перед ясным небом, возносили хвалу господу; святых, которые верой исцеляли пораженных болезнью; пророков, раскалывающих камень, чтобы оттуда брызнула живительная влага, ведущих за собой народы по пустыням и морям к свободе и жизни.
