Избранное - [45]
Но в это время кто-то вошел в дом и помешал ему.
Однажды Хаим-Борух специально поехал к рабби и спросил:
— Ну?
— Ну — ну! — ответил рабби, и все.
Как-то случилось, что, сидя накануне субботы у рабби, Хаим-Борух вздохнул.
— Не дело, — рассердился рабби, — мой хасид не должен вздыхать. В самом деле, зачем ему вздыхать?..
— Да вот, дрожжи… — начал Хаим-Борух.
— Евреи повсюду уже испекли халу, — перебил его рабби. — В пятницу после полудня о дрожжах не говорят!
В субботу вечером Хаим-Борух завел уже более определенный разговор:
— Ребе[52], может быть, вы бы вникли в это дело?
Рабби снова рассердился:
— А сам, говорит, хвор? Для твоей молитвы небо, упаси бог, закрыто?
От этого «упаси бог», внятно высказанного рабби, у Хаим-Бор уха будто камень свалился с сердца. Прошло, однако, еще несколько месяцев и… ничего.
На рошашоно[53] Хаим-Борух снова явился к рабби.
К исходу праздника рабби вдруг на глазах у всех хлопает его по плечу и спрашивает:
— Хаим-Борух, чего тебе не хватает?
— Ничего! — отвечает сконфуженный Хаим-Борух.
— Неправда! — говорит рабби. — Тебе чего-то не хватает.
— Не хватает? — спрашивает, дрожа, Хаим-Борух, и на языке у него вертится: — Удачи для жены в ее торговле горохом и дрожжами.
Рабби, однако, перебивает его и нанизывает слова как жемчужины:
— Тебе, Хаим-Борух, не хватает чубука!
Все вокруг оторопели от изумления.
— Ты куришь, — продолжает рабби, — глиняную трубку, как извозчик.
У Хаим-Боруха выпала трубка изо рта.
— Скажу Соре-Ривке, — пролепетал он.
— Скажи, скажи! Пусть она тебе купит длинный чубук… Вот тебе мой праздничный для образца. Точно такой, чтоб был…
И рабби протягивает Хаим-Боруху свой чубук.
В этом чубуке и было все дело.
Не успел Хаим-Борух вернуться домой, как в местечке стало известно, что он везет с собой праздничный чубук рабби.
— Зачем? Для чего? — спрашивали на каждой улице, в каждом доме.
— Зачем? Зачем? — трепеща спрашивали евреи, и сами старались найти ответ: — Наверно, от бесплодия помогает!
Потом Хаим-Борух, кажется, страдает тем, чем страдают все ученые; дым от праздничного чубука рабби и от этой хвори, наверно, поможет. Ага, еще: у Соре-Ривки плохое зрение. Носит очки в двадцать два года. Может быть, рабби и об этом позаботился. Шутка ли жена Хаим-Боруха!
И вообще: от чего только не помогает чубук рабби, к тому же праздничный!
Только слез Хаим-Борух с телеги, сто человек уже просили у него одолжить им чубук на месяц, на неделю, на день, на час, на минуту, хотя бы на секунду…
Всякий был готов его озолотить.
А у Хаим-Боруха один ответ:
— Не знаю… Спросите Соре-Ривку!
Сам бог внушил ему эти слова.
У Соре-Ривки отлично поставлено дело…
Восемнадцать грошей за затяжку! Восемнадцать грошей, не меньше!
И чубук помогает.
И Соре-Ривке платят. У нее уже и домишко собственный, и приличная лавчонка, а в лавчонке много дрожжей и всяких других товаров.
Сама Соре-Ривка поздоровела, разогнулась, пополнела. Купила новое белье для мужа и забросила очки.
Совсем недавно прислали за чубуком от помещика. Три серебряных рубля положили, еще бы!
Хотите знать, есть ли у Соре-Ривки дети? Как же, трое, не то и четверо. Хаим-Борух тоже стал похож на человека…
А в синагоге не затихает спор.
Некоторые утверждают, что Соре-Ривка ни за что не вернет рабби его чубук, даже и не подумает.
Другие же говорят, что она давно его вернула, что это совсем не тот чубук…
Сам Хаим-Борух молчит.
Но какая разница, чей чубук? Лишь бы помогал!
Благочестивый кот
Пер. С. Ан-ский
Это был не простой, не заурядный кот. У него была возвышенная, богобоязненная душа, он ходил в беленькой шубке, и в главах его отсвечивало само голубое небо.
Это был поистине благочестивый кот. Десять раз на день совершал он омовения, а трапезы свои справлял скромненько и тихо, где-нибудь в сторонке, в уголке…
В течение дня он ел что бог пошлет, довольствовался чем-нибудь молочным. И только когда наступала ночь, он разрешал себе мясную пищу — кусочек мышиного мяса. Ел он не торопясь, без жадности, не так, как едят обжоры, а медленно, скромненько, почти играючи. Он не спешил. Пусть себе мышонок поживет еще секунду, пусть себе еще побегает, попрыгает, пусть исповедуется в грехах. Благочестивый кот никогда не спешит…
Когда принесли в дом первую певчую птичку, кот тотчас же проникся к ней глубокой жалостью.
— Такая красивая, милая, крошечная пташка и не удостоится царствия небесного! — стонал он.
Да и как может она удостоится царствия небесного?
Во-первых, она совершает обряд омовения по-новомодному, купаясь всем тельцем в чашке с водой.
Во-вторых, как только ее посадили в клетку, она тотчас же взъерепенилась… Хоть она и юная и нежная, а, наверное, уже больше думает о динамите, чем о религиозно-нравственном чтении.
И, наконец, это пение. Это дерзкое, разгульное пение, да еще с присвистом. А эти смелые, открытые взгляды прямо в небо; эти бунтовщические попытки вырваться из клетки; эти порывы к грешному миру, к вольному воздуху, к открытому окну!
Слышал ли кто, чтобы, скажем, кота сажали в клетку? Или, чтобы кот когда-нибудь насвистывал песню, да еще так дерзко, так бесшабашно?
